ПолитНаука - политология в России и мире ПолитНаука - политология в России и мире
ПолитСообщество
ПолитЮмор
ПолитСсылки
ПолитПочта
Персоналии
Подписка


Илзе Брандс-Кехрис

У элиты нет мотивации для перемен

Илзе Брандс-Кехрис – политолог, директор Латвийского центра по правам человека и этническим исследованиям, заместитель председателя Европейского центра мониторинга против расизма и ксенофобии. Образование получила в Колумбийском университете (Нью-Йорк). В Латвии постоянно живет с 1993 года.

Когда Вы начали следить за процессами, происходящими в Балтии?

Я решила, что буду изучать внешнюю политику одной из супердержав: США, Китая или СССР, где тогда было время перестройки. Выбрала советологию, изучила русский. В Латвии я впервые, не считая поездки в детстве, оказалась в международной группе экспертов, собранной МИД Швеции в баррикадные дни 1991 года. Мы должны были ознакомиться с ситуацией в Балтии, но не были уверены, что нас вообще пустят туда в тех обстоятельствах. Еще через два года, выйдя замуж, я переселилась в Ригу.

Негосударственный, вполне независимый, финансируемый международными организациями и фондами, в том числе и Евросоюзом, Латвийский центр по правам человека и этническим исследованиям возглавляет политолог с западным образованием и опытом жизни в Латвии. Что Вы считаете самым существенным для страны сегодня?

Если оглянуться, нельзя еще раз не порадоваться тому, как история сложила благоприятные факторы, о которых не могло быть теоретического представления и которые принесли независимость Балтии. Мы, вне всякого сомнения, страны-удачницы. Сегодня, не только по-моему, но и с точки зрения основ политологии, пора задуматься о серьезном препятствии на пути демократии: неразвитой системе политических партий. Они не работают как созданные на длительное время, с ясно сформулированной политической философией, с ясным представлением о том, в каком направлении общество должно двигаться. Ненормально, что под каждые выборы вдруг создаются новые партии и получают огромную поддержку избирателей.

Конечно, везде в мире у группировок есть свои интересы, и каждая стремится их реализовать в политике. Но у нас это явление приобрело безусловно гипертрофированный масштаб. Нет логики в существовании многих партий с практически неотличимой идеологией, особенно в правоцентристском крыле. Хотя и здесь нужна оговорка: на правые и левые партии у нас тоже делятся не по принятым критериям. Тормозится развитие всего общества, включая политическую элиту. Обилие партий производит обманчивое впечатление на людей, не имеющих опыта жизни в стране с многопартийной системой. Но с другой стороны, они все еще с преувеличенным вниманием относятся не к партиям, а к лидерам. И это — свидетельство неразвитости всей политической системы.

Каким образом могут произойти перемены? Будут ли они, скорее, медленными и постепенными? Или вероятна, скажем, такая версия: с завершением крупной приватизации, когда группировки окончательно разделят «пирог», в политике появится запрос на стратегическое и менее конъюнктурное мышление?

Не думаю, что завершение приватизации что-то разрешит: экономические интересы и стремление осуществлять их через политику не исчезнут. Я очень жду перед каждыми выборами, когда же, наконец, избиратели перестанут верить, что наконец-то в Латвию пришел новый, чистый ангел-спаситель.

При этом за многие годы отчуждение от власти не становится меньше.

Это очень интересное противоречие. У парламента и правительства все время очень низкие рейтинги. Люди голосуют все за новых идолов, но никакой партии, никакой власти не доверяют. Но у политической элиты, такой, какой она сложилась, совершенно нет мотивации что-либо менять. Рассчитывать можно на очень медленные, постепенные перемены. Они, по-моему, произойдут по двум направлениям. Во-первых, это влияние извне. Во все годы восстановленной независимости оно было очень значительным, иначе мы не смогли бы столь успешно развиваться. Я знаю, что есть люди, которые думают, что теперь, когда мы уже в ЕС, нас никто ничему больше учить не будет, делаем, что хотим. Но нас не оставят в покое.

Политическая элита, прежде всего, та ее часть, которой придется выйти на международный уровень, будет испытывать все увеличивающееся давление. Ей предстоит освоить риторику, которая не будет больше позволять за рубежом говорить одно, дома, в латышской аудитории — совершенно другое, в русской — третье.

Второе направление — обязательное развитие гражданского общества, его мобилизация для участия в происходящих в стране процессах. Очень большую роль должны сыграть реально действующие негосударственные организации. Их пока не так уж много, а роль еще меньше. Только этот двусторонний нажим будет обязывать к переменам.

Значит, политическая элита по-прежнему станет меняться только под давлением. И, прежде всего — западным, как не раз уже происходило. Словом, только вынужденно.

Я не имела в виду долговременное давление в чистом виде. Любое давление вызывает сопротивление. Не только Ина Друвиете и Сандра Калниете говорят Западу о том, что мы идем на слишком большие уступки. Но политической элите придется пройти через период социализации. Я не столь наивна, чтобы думать, будто она пойдет на это быстро и охотно, но волей-неволей пройти его предстоит.

Еще одно, очень существенное обстоятельство: нельзя не заметить позитивные перемены в деятельности «третьей власти» — судебной. Медленно, с большими сложностями, но все-таки стала работать система административных судов, они оказывают влияние на государственные структуры и их решения. Но особенно хочу подчеркнуть роль Конституционного суда. Чрезвычайно важно, что, наконец, появилось то, что должно быть: отечественная, не зарубежная структура, действительно способная остановить недемократические решения, даже принятые парламентом. Потому что уровень политической культуры Сейма, его понимание парламентской демократии, не говоря уже о правах человека, удручающе низок. А Конституционный суд временами идет на аргументацию и решения значительно более прогрессивные и независимые, чем можно было ожидать.

Люди не могут ощущать себя причастными к новой для них Европе только от того, что молоко стало дороже. Что и кто сегодня может помочь человеку обрести позитивную мотивацию?

Это очень существенно. Мы возвращаемся к проблеме лидера. Не к ангелу-спасителю, но к лидерам, подчеркиваю множественное число, у которых есть видение стратегической перспективы государства и общества. Есть политическая воля и способность принимать вытекающие из такого видения решения. В начале 90-х такие люди были. В большой степени благодаря им народ вышел на баррикады. Но с другой стороны, проблема лидеров — общая для западного мира. Очень недостает авторитетных лидеров, чей уровень государственного мышления признается большинством страны, и потому воспринимаются непопулярные решения.

Посмотрим на то, какую нетерпимость стала проявлять Западная Европа к иммигрантам, к их интеграции. Протестные настроения характерны для Нидерландов, Германии, Скандинавии. Совершенно ясно, что, скажем, Великобритании нужна приезжая рабочая сила. Но лидеры, избранные на срок, который они рассчитывают продлить, идут на поводу у населения. А люди не хотят делиться социальными благами с чужестранцами. Нет лидеров, которые бы объяснили нации, что присутствие иммигрантов — во благо ей. Но мне известен лишь опыт премьера Люксембурга, который дорого заплатил за свою позицию. Он прямо говорил, что стране, где уже 30 % рабочей силы — приезжие, этим количеством не обойтись. Вот лишь одна из многих ситуация, где видно, как редко политики озабочены не только своим выживанием или не способны мыслить в масштабе государства.

На лидеров такого масштаба должен быть очевидный спрос. Мы пока ходим по кругу. В Евросоюз политики нас тоже вели в большой степени по своим конъюнктурным мотивам.

Их истинное отношение к ЕС значительно менее однозначное, чем выражала официальная линия. Они единодушны в понимании безопасности при вступлении в НАТО и ЕС. Но что касается экономики и политической линии в целом, я знаю, что есть и очень большие противоречия. И не только в душе, оно и в действиях. В аудитории, где американские эксперты славили нас за большую близость к США, латвийский министр иностранных дел ясно подтвердил им, что Америка гораздо ближе Латвии, чем Европейский союз, что американские ценности выше. Из ответа на мой вопрос о том, чем же американские ценности выше европейских, можно было понять, что министр разделяет взгляд той части политической элиты, для которой характерно представление о «старой, умирающей» Европе, не просто слишком бюрократизированной, но по старинке держащейся за архаичный принцип социальной солидарности.

А на Ваш взгляд, есть вопрос выбора ориентации на США или Европу, или мы можем идти своим путем, достойно сохраняя баланс?

Не стоит забывать, что находимся-то мы в Европе. США весьма приветствовали расширение ЕС, рассчитывая на появление там более доверенных партнеров. Само понятие «старая Европа» — из риторики Буша и Рамсфельда. Латвии роль троянского коня ни к чему, и ЕС тоже не надо слепо подчиняться. Малому государству пора, наконец, освободиться от комплекса малоценности и здесь тоже прийти к стратегическому мышлению. Главное ведь не в том, чтобы все время следить: что от нас другие ждут и выполнять это. Но понять, какова роль нашей страны в международном сообществе, и руководствоваться своими реальными интересами. Эта позиция, а не роль собачки, бегущей вслед за хозяином, укрепит страну и ее авторитет в мире. Тогда мы придем к самодостаточности и в ЕС, и в Североатлантическом альянсе.

Нередко ориентацию на США объясняют предвоенным историческим опытом: на Европу, мол, нельзя полагаться — снова предаст. Спасение — в Америке. Это очень наивный миф — при том, что было в Европе, то действительно было. Но любая страна, особенно сверхдержава, руководствуется только своими интересами. Очень недальновидно Латвии рассчитывать на какую-либо страну или альянс как на непременного спасителя.

И к НАТО это столь же относится?

Столь же условны и эти гарантии. Решения все же принимаются, исходя из ситуации, а не выданных на бумаге гарантий. Тем более, что мы находимся в периоде исторических перемен в status quo в мире. Система, возникшая после крушения биполярного мира, еще не стабилизировалась. Поиски равновесия после распада Союза не завершены. Неясна будущая роль Китая, словом, мир — в переходном периоде.

Следовательно, Латвии самой, не только в фарватере НАТО и ЕС, необходимо нормализовать отношения с Россией.

Разумеется. Нет сомнения, что с соседями нужны нормальные отношения. В требованиях компенсации за оккупацию политической логики нет, — нет опять же стратегического подхода. Логики нет настолько, что приходят на ум две версии. Либо это чистая провокация, сознательное стремление каких-то людей к возможно более острому конфликту. Либо это чисто эмоциональное поведение, совершенно не учитывающее, к каким пагубным последствиям оно может привести. Конечно, печально, что message риторики другой стороны — никакой оккупации не было. Это лишь обостряет ситуацию. Если бы был признан факт оккупации, это не означало бы, что надо говорить о деоккупации, о неоплаченных счетах. Можно было бы остановить процесс взаимных спекуляций.

Но радикальную позицию занимают не только местные маргиналы. Это становится политической линией.

Латвийское общество по отношению к требованиям деоккупации, не говоря о деколонизации, расколото. Пока радикальную позицию занимает меньшинство, но его агрессивность провоцирует общество. И если не будет противодействия как внутри страны, так и из-за ее пределов, эта риторика будет нарастать. Здравомыслящим политикам надо ясно дать понять, где проходит водораздел. Признание реалий истории, наличие исторической травмы и разговоры о том, кто кому должен, — абсолютно различные вещи. Красную линию надо ясно обозначить, пока есть надежда, что мы еще не встали на путь деоккупации. Это было бы безумием.

Политическая элита, становясь в зависимость от конъюнктуры и спекуляций, не берет на себя должной ответственности. И снова мы возвращаемся к проблеме лидеров, которые были бы способны противостоять крайностям, все больше проявляющимся и на уровне Сейма, предлагать обществу направление движения. Для меня абсолютно шокирующей является ситуация, когда политики и большая часть общества, если и не разделяют идеологию Национального фронта и ему подобных, то и не протестует, а молчат. Это недопустимо, это свидетельство упадка морали.

Казалось, общество продвинулось к консенсусу в национальном вопросе в конце 90-х, когда значительно либеральнее стал Закон о гражданстве, улеглись страсти вокруг Закона о языках. Конечно, время было упущено, люди слишком долго не имели представления ни о своем правовом статусе, ни вообще о характере связи с государством. В смягченной редакции Закон о гражданстве мог бы быть принят значительно раньше. Пусть не сразу по восстановлении независимости, когда здесь еще находились российские войска и вообще ситуация была хрупкой как для нас самих, так и в глазах Запада. Да, атмосфера в стране могла бы быть совершенно иной, и ее развитие — тоже. Но когда основа для общественного согласия все же, наконец, появилась, мы снова стали двигаться в противоположном направлении.

Вопрос о школьной реформе, разумеется, очень важный по существу, стал еще важнее как символ. Латышская часть политического спектра не придала ее реализации значения. После множества публикаций в русской прессе, после многолетних усилий ЛАШОР найти компромиссное и профессионально грамотное решение. Латышские политики сбросили вопрос в министерство как сугубо технический, руководствуясь типичным подходом: как мы решим, так вы и будете жить. Если бы нашлась хоть одна из парламентских латышских партий, которая бы предложила другой подход, все могло бы пойти совсем по другому пути. И даже когда школьники вышли на улицы, политики так и не поняли, что произошло. Настолько они далеки от народа. Все разговоры о диалоге свелись к монологу о том, что мы вам, глупеньким, объясним, как жить правильно. Это и побудило меня подписаться под открытым письмом властям накануне введения реформы.

Потому что ощутимее стала невидимая стена, разделяющая людей по национальному признаку. Это напоминает мне атмосферу Нью-Йорка: тебе известно, кто в каких кварталах обитает, чего ни один турист увидеть не может. Мы вроде бы на работе вместе, по улицам и магазинам ходим рядом. Процент смешанных браков высокий, но, как правило, один из супругов переходит в новую для себя общину. Масс-медиа отчетливо разделены не только по языку, но и по информационному пространству. Клубы разделены по национальному признаку, как большая часть сферы досуга в целом.

Поэтому меня тревожит, что школа в Латвии раздельная. Я не нахожу единомышленников ни на одной стороне, но уверена, что закрепляется разделенность общества. Сегрегация не является государственной политикой, однако она практически происходит. Предубеждение, вызванное советским опытом смешанных школ, надо преодолеть. Я не стану сейчас обсуждать техническую сторону. Будет ли это школа с двумя потоками классов, или часть предметов детям предстоит изучать вместе, часть — порознь, на своих языках. Профессионалы найдут не одно решение. Но сейчас при таком количестве раздельных школ дети искусственно ограничены в межличностных отношениях в столь раннем возрасте.

Мои оппоненты, особенно в русской среде, опасаются за то, что смешанная школа станет новым инструментом ассимиляции, там труднее будет сохранить национальную идентичность. Но человек должен быть более открытым миру.

Это связано и с формированием европейской идентичности.

50 лет оккупации прервали естественное развитие идентичности. Формирование искусственной советской идентичности, а затем национальное освобождение привели к необходимости приложить очень серьезные усилия для формирования современной множественной идентичности. При этом не надо возвращаться и к европейскому опыту 30-х годов. Что такое современная европейская идентичность — об этом очень много споров в самой Европе.

Вы лично с опытом жизни в Швеции, в США, в Латвии гармонизировали свое восприятие идентичности?

Надо найти равновесие между ее составляющими. Для меня здесь нет никаких проблем. Норма — это множество идентичностей. Меня всегда смущает вопрос: кто Вы, и ожидание, что я назову национальность. Но я в такой же мере латышка, в какой политолог, женщина, жена, мать... Почему национальность — непременно первый слой идентичности? И двойное гражданство — нормальный признак множественной связи с разными странами в послевоенном, тем более глобальном мире с его миграционными процессами.

Как Ваше представление об открытом мире соотносится с оценкой оговорок в Рамочной конвенции? Политики намереваются повторить эстонский опыт 10-летней давности и отнести ее только к гражданам, не рассматривать иммигрантов как национальные меньшинства. И вообще не ратифицировать конвенцию, пока не будет сформулировано — кем? — определение национального меньшинства.

На этот счет у меня очень ясная позиция. Рассуждения о дефиниции — схоластическая риторика политиков и стремление протянуть время. Ведь сама конвенция не содержит определения. Как сказал экс-верховный комиссар по делам национальных меньшинств ОБСЕ, хорошо известный в Латвии Макс Ван дер Стул, ему не нужны дефиниции, потому что он видит людей, представляющих меньшинства. Какие термины ни придумывай — национальные меньшинства никуда не денутся. Сколько бы они здесь ни жили — 400 лет, 100, или 50. Ведь и сейчас в латвийских документах, включая Конституцию, понятие «национальные меньшинства» употребляется. Но гораздо показательнее то, что наши политики за рубежом всегда рассказывают, что в Латвии есть школы национальных меньшинств на восьми языках. При этом ни дефиниции им не надо, ни разделения меньшинств на исторические и неисторические. А дома, когда, наконец, пришел последний срок ратифицировать конвенцию, у тех же политиков наступила амнезия.

Если же определение так уж необходимо, то надо соблюсти три критерия. Национальным меньшинством признается любая этническая группа, насчитывающая менее половины всех жителей страны,— критерий гражданства здесь не при чем. Необходимо также наличие у национального меньшинства объективных отличий культуры и языка и субъективного стремления сохранить их. И — устойчивая связь с государством. Ее, опять же, не определяет гражданство. Не заставлять же каждого представителя национального меньшинства носить в кармане паспорт.

Никакие формальные оговорки вообще не нужны. Да, не стоит восстанавливать в Риге названия улиц на русском языке — сегодня это тоже станет символом, в данном случае — оккупации, и не будет способствовать интеграции. Но это вопрос применения конвенции. На то она и называется Рамочной, формулирующей общие принципы.

Проекты вашего Центра финансируют ЕС и европейские страны. В чем их суть?

Евросоюз дал грант для исследования состояния дел с правами человека в закрытых учреждениях: тюрьмах, полицейских изоляторах, центрах содержания нелегальных иммигрантов, закрытых психиатрических больницах. Проблемы есть, они характерны для всей Восточной Европы. Это время содержания подследственных, условия в тюрьмах. Хаотично, но постепенно законодательство гармонизируется в соответствии с требованиями ЕС и с правами человека. Сложности, как всегда — финансирование и непонимание феномена прав человека. Лавент создал прецедент, выиграв в Страсбурге процесс у Латвийского государства. Характерна реакция — не только обывателя, но и юристов, в том числе и судей: как же так могло быть? Они не могли понять, что права человека и процессуальные нормы надо соблюдать без каких-либо исключений. Что с того, что он шесть лет отсидел до суда?

Другие очень существенные для нас проекты — исследования дискриминации, их финансируют Нидерланды, США, Великобритания, Фонд Сороса. Дискриминация каким-либо образом проявляется во всех европейских странах, и меня очень веселит, когда наши политики с уверенностью говорят, что в Латвии ее нет. Единственная страна, где ее нет! Дискриминация очень часто проявляется в сфере занятости — по признаку пола при приеме на работу и ее оплате, она часто у женщин на 20 % и более меньше, чем у мужчин; по возрасту, по инвалидности. Есть и этническая дискриминация, явственнее всего она видна в отношении к цыганам — и в сфере занятости, и образования. Там цифры просто кричат. Есть дискриминация не прямо по этнической принадлежности, но по степени знания государственного языка, когда выдвигаются непомерные, ненужные для этой работы требования. ЕС ведь потому и выдвигает свои критерии, потому что нигде полностью они не соблюдаются.

Нельзя ли процентное соотношение 60—40 в Законе об образовании считать дискриминирующим?

Само по себе нет. Весь процесс школьного реформирования недемократичен. Самое главное — отсутствие участия в нем тех, к кому реформа относится. Особенно имея в виду количество неграждан в стране, которое близко к количеству нелатышей. Раз неграждане исключены из политического участия, тем более необходимо было обеспечить их участие в другом, жизненно важном процессе. Но если окажется, что последствием реформы станет снижение уровня знаний, это, конечно, будет дискриминацией. И дело уже не собственно в пропорции 60—40, а в том, что государство не обеспечило качество образования. Важно, чтобы политика была ориентирована на преодоление реального неравенства в любой сфере — занятости, образования, участия в государственном управлении. На включение человека, а не на его отталкивание. Чтобы не формировать маргинальные группы. Это важно не только как ценность сама по себе, не только как европейская установка. Это должно вести к консолидации общества, к однообщинному государству.

Я уверена, что нужна совершенно новая программа интеграции, с совершенно новым подходом. Прежняя — плод огромных компромиссов с изначальными серьезными недостатками. Принцип включения должен иметь законодательную основу. Обязанность государства по отношению к человеку — включить, а не просто разрешить, если не запретить.

Но это же совершенно новая установка. Совершенно иной политической запрос.

Конечно. Но возникает и соответствующая мотивация. Включение выгодно. Бизнес это тоже осознает на опыте своей среды. Нужны исследования, которые представили бы власти убедительные аргументы. Думаю, что небывалый для масштабов Латвии проект экспертов «Аудит демократии» и конференции, дискуссии, исследования, проводимые Балтийским форумом, содержат подобную аргументацию. Политики должны понять, что Европа развивалась, преодолевая неравенство. Это же не то общество всеобщего равенства, которое в бывшем Союзе строилось. Полезно привлечь и зарубежных экспертов. Я предлагала сделать это в связи с проблемой образования — не прошло.

Мы все время говорим о своей уникальной ситуации и в этой связи. Но нет тут ничего уникального. Современное европейское образование — это знание по возможности большего числа языков. Носители этих языков в стране — ее богатство. Национальный миф — ценность, если это не единственная ценность. Когда он не питает нетерпимость. Интересен в этом смысле опыт латышской эмиграции, он у кого-то позитивен, у кого-то не очень. Я сначала училась в шведской школе, а с 12 лет — во французской, там же в Швеции. Мне очень нравились латышские песни и танцы, но узконациональная идеология не сработала.

Мы никак не можем перевести негатив в позитив, изменить мотивацию. Политики часто исходят из негативной мотивации: страхов, ограниченности, стремления к защите и потому — к отталкиванию. Власти нас слушают, когда мы говорим, например, о тюрьмах. Вопрос злободневный, но у него нет политической чувствительности. Но когда речь идет о правах человека в более широком контексте, об интеграции общества как о насущной потребности, сталкиваемся со всем клубком проблем, о которых мы с Вами говорили.

Источник: Залман Кац. Алиса в стране ЕС. Европейские диалоги. - Рига, 2005.

Rambler's Top100 copyright©2003-2008 Игорь Денисов