О современной Северной Корее часто говорят как о "сталинистском" государстве. В таком определении есть доля правды. Действительно, с конца 1950-х и до начала 1990-х годов северокорейское общество являло собой, пожалуй, наиболее точное приближение к кошмарам Оруэлла. О своеобразных чертах казарменного социализма на корейский манер уже приходилось писать. К сказанному следует добавить, что у этой политики был один недостаток, который до поры до времени никем не осознавался: постоянный контроль над населением требовал немалых ресурсов. Поэтому экономическая катастрофа середины 1990-х годов не только унесла множество жизней, но и разрушила ту систему контроля, которую с таким тщанием и так долго возводил Ким Ир Сен. Оказалось, что тотальный контроль над населением стоит недешево и в силу этого возможен лишь на достаточно солидной экономической базе.
Северокорейская экономическая система всегда имела серьезный недостаток, который до поры до времени мало кто осознавал - крайнюю зависимость от внешней помощи. Не исключено, что даже сами северокорейские руководители до какой-то степени поверили собственной пропаганде, которая на протяжении трех десятилетий уверяла мир в полной самодостаточности "чучхейской экономики". Однако полная безосновательность таких утверждений стала очевидна, когда в 1990-1991 годах советская сторона отказалась продолжать торговлю с Северной Кореей на прежних условиях. Речь, как правило, не шла о разрыве торговых отношений как таковом. Российские производители были по-прежнему готовы поставлять в Северную Корею нефть, танки и фрезерные станки. Просто российские организации потребовали оплачивать их продукцию по обычным ценам мирового рынка - и, само собой, в твердой валюте. Ни папиросы Кальмэги (без фильтра), ни клиринговые рубли, ни обещания заплатить после окончательной победы над американским империализмом больше в расчет не принимались.
Результаты сказались немедленно. К 1995 г. Северная Корея находилась на грани катастрофы. Производство зерновых снизилось с 8 млн тонн в конце восьмидесятых до всего лишь 4,27 млн тонн в 1993 году.
Когда в 1996-1997 гг. в Пхеньяне наконец решились признать, что страна испытывает продовольственные трудности, официальная пропаганда заявила, что их причиной стали катастрофические наводнения 1995 г., подобных которым, якобы, не было сто лет . Однако наводнения 1995 г. лишь обострили кризис "чучхейского земледелия", который был частью общего экономического кризиса КНДР. Это хорошо видно из статистики производства продовольствия в КНДР. В 1992 г. Северная Корея собрала 4,4 млн тонн зерновых. В 1993 производство составило 4,3 млн т, в 1994 - 3,9 млн т, в 1995 - 4,1 млн т и в 1996 - 3,5 млн.т. Примерно на этой отметке, между 3,5 и 3,9 млн т, оно оставалось и в последующие годы. Таким образом, кризис наметился почти за пять лет до наводнений.
Поначалу власти пытались действовать так, как будто ничего не произошло. Однако уже в 1996 г. стало ясно, что отоваривать карточки по всей стране невозможно. Чтобы обеспечить собственную безопасность, правительство пошло на единственный разумный шаг. Зерно по карточкам продолжали получать жители Пхеньяна, военнослужащие и чиновничество. Жители провинциальных городов и деревень были предоставлены своей собственной судьбе. Карточки им по-прежнему выдавали, но более не отоваривали. Не всем удалось уцелеть: по разным оценкам, голод 1996-2000 гг. унес от 250 тысяч до 2 миллионов жизней, то есть от 1% до 10% всего населения страны.
К началу голода примерно 70-80% северокорейских предприятий уже не работало. Производство остановилось еще в 1992-1995 гг., после того, как перестала поступать советская экономическая помощь. Сказывалось тут отсутствие комплектующих и импортного сырья, а также острейшая нехватка нефтепродуктов, которые нельзя было больше закупать по льготным ценам в СССР.
Поэтому рабочие остановившихся заводов и их жены занялись активной бартерной торговлей, выменивая на продовольствие свои личные вещи, а также то, что им удавалось вынести с заводской территории. После 1996 г. недавнюю "страну образцового социализма" захлестнула волна челночной торговли и полулегального мелкого предпринимательства. Власти смотрели на эту деятельность сквозь пальцы, ведь было понятно, что таким образом население как-то кормит себя. Поэтому полиция, кассиры и проводники поездов перестали интересоваться наличием разрешений на поездки или, в худшем случае, соглашались не обращать внимания на отсутствие такого разрешения за соответствующую мзду.
Северокорейские поезда второй половины девяностых наверняка навсегда останутся в памяти тех, кому привелось в них ездить - или хотя бы видеть их. И в более благополучные времена поезда в КНДР не отличались особой роскошью. В купейных вагонах ездило только высшее начальство, а рядовые корейцы проводили ночь на деревянных скамейках общих вагонов, которые по виду напоминали советские электрички. Однако в годы Великого Голода поезда стали ходить крайне нерегулярно, и их брали буквально штурмом. В большинстве вагонов не осталось стекол - их выбили пассажиры, пытавшиеся попасть внутрь через окна. Обычным делом для корейских челноков стали поездки на крышах вагонов. Тем же, кто оказывался внутри вагона, порою приходилось ехать всю ночь, стоя в толпе.
Возникшей ситуацией стали пользоваться водители машин - разумеется, не частных, которых в КНДР почти не существует, а государственных. Водители сами стали активно заниматься торговлей или возить челноков за солидную плату. Власти временами начинали кампании по борьбе с "злоупотреблениями социалистической собственностью", но в большинстве случаев они просто игнорировали подобные нарушения, предоставляя бороться с ними непосредственному начальству предприимчивых шоферов. Начальство же это в большинстве случаев находилось с шоферами в доле и, естественно, преследовать их не собиралось.
Естественным следствием такого поворота событий стал стремительный рост рынков. По своим размерам они увеличились в десятки и даже сотни раз, превратившись в центры жизни большинства северокорейских городков и поселков. На рынках не только торговали продуктами и промышленными товарами, многие из которых были контрабандно ввезены из Китая. Там стали появляться маленькие закусочные, ремонтные мастерские, а в их окрестностях предприимчивые тетушки наладили сдачу комнат или углов странствующим торговцам. Разумеется, появилась и проституция, до этого практически не существовавшая (при жизни Ким Ир Сена даже в интуристовских гостиницах сексуальным обслуживанием дорогих гостей занимались не кореянки, а специально приглашенные тайки и филиппинки).
К концу 1990-х годов даже в крупных городах, где карточки продолжали иногда отоваривать, примерно 60% продуктов и почти все потребительские товары покупались на рынках. Правда, рыночные цены были огромными: до июльских реформ 2002 г. килограмм риса стоил около 40-50 вон - при средней зарплате в 200 вон в месяц. Это означало, что бюджетники, честно живущие на выплачиваемые им государством деньги, не имели шансов прокормиться в самом буквальном смысле слова. Необходимо было искать какой-то дополнительный доход. Для одних его источником стала торговля, для других - ремесло, а значительная часть служилого люда стала брать взятки и всячески использовать свое служебное положение.
Резкий рост коррупции отмечается практически всеми, кому пришлось иметь дело с Северной Кореей в последние годы. Правда, появилась коррупция в КНДР уже довольно давно - соответствующие жалобы высказывались северокорейцами еще в кимирсеновские времена, где-то с начала 1980-х гг. По-видимому, дело тут в смене поколений. До начала 1980-х годов практически все высшее и значительная часть среднего чиновничества состояла из ветеранов Корейской войны. Эти люди вступили в партию в 1945-1950 гг. и, как правило, отличились на фронтах Корейской войны. Эти ветераны были людьми жесткими и малообразованными, однако в большинстве своем они были преданны Вождю и Родине и искренне верили в официальные постулаты. После 1980 г. им на смену пришло поколение конформистов, которые пришли в государственный и партийный аппарат делать карьеру уже в послевоенные времена. Эти люди - отчасти в силу цинизма, а отчасти в силу образованности - относились к официальным установкам с куда меньшим пиететом, чем их предшественники. Они также были менее склонны забывать о своих личных интересах. Понятно, что рыночная стихия дала чиновникам этого нового поколения множество способов для улучшения собственного материального положения. Способствовала коррупции и роскошь, которой окружил себя клан Кимов в последние десятилетия - о любви Ким Чжон Ира к дорогим машинам, красивым актрисам и хорошему коньяку знают в северокорейском истэблишменте очень многие.
Торговля на рынках идет не только на стремительно дешевеющие северокорейские воны, но и на валюту. Традиционно в КНДР существовало необычно либеральное для сталинистской страны отношение к валютному контролю. В первую очередь это было связано с необходимостью выжимать деньги из примерно 100 тысяч японцев корейского происхождения, которые, поверив рассказам пхеньянской пропаганды, имели глупость вернуться на родину предков в начале 1960-х годов. С середины же 1990-х годов доллары и иены заметно потеснили местную валюту в качестве платежного средства при крупных сделках.
Самой важной из перемен, что произошли в КНДР в 1996-2000 гг., стала массовая нелегальная миграция корейцев в Китай, о которой также уже шла речь. В результате ее в последние годы примерно полмиллиона северокорейцев побывало за границей. Они видели китайское процветание, и они слушали, что сами китайцы считают себя нищими по сравнению с жителями Южной Кореи! Многие из беженцев общались с южнокорейцами, читали сеульские газеты и даже пользовались Интернетом. Едва ли они теперь поверят в то, что Южная Корея действительно представляет собой нищую колонию американского империализма... Возвращаясь в Корею (а возвращаться вынуждены многие), они, пусть и с осторожностью, делятся своими впечатлениями, а иногда даже привозят с собой миниатюрные радиоприемники, с помощью которых они слушают южнокорейское вещание.
Столкнувшись с миграцией таких масштабов, северокорейские власти существенно смягчили свое отношение к перебежчикам. До начала 1990-х годов пойманного перебежчика ждали годы лагерной жизни или публичная казнь. Сейчас же нелегальный переход границы рассматривается как относительно мелкое правонарушение. Пойманных беглецов отправляют в тюрьму всего лишь на несколько месяцев, и многие из них, выйдя на свободу, вновь отправляются в Китай.
Результатом всех этих событий стал крах той системы, которую долго и умело формировал Ким Ир Сен. Причем система обрушилась (или, скорее, обрушивается) достаточно неравномерно. Наиболее пострадали те ее части, поддержание которых требовало от властей систематического выделения определенных ресурсов.
Ношение значков с портретами Вождя и вывешивание его портретов во всех жилых помещениях остается обязательным и поныне. Исполнение этих требований относительно легко контролировать, а их нарушение воспринимается как прямое "оскорбление величества". С другой стороны, в последние годы почти прекратились выборочные ночные проверки частных домов. Все больше людей не посещают собрания, которые десятилетиями отнимали у корейцев по нескольку часов ежедневно. Связано это с тем, что многие корейцы, даже числясь в государственных организациях, сейчас занимаются торговлей, ремеслом или мелким домашним бизнесом и на своей официальной работе не появляются неделями. Делать им там, в общем, и нечего: большинство заводов по-прежнему стоит. Если представители субэлиты - учителя, инженеры, чиновники - еще вынуждены регулярно появляться на собраниях и произносить там положенные речи, то низы потеряли к подобному времяпрепровождению всякий интерес. Делать карьеру эти ставшие рыночными торговцами работяги никак не собираются, а вознаградить их за рвение система больше не может - по сути, они давно уже не зависят от официальных структур.
Однако наиболее серьезные изменения произошли в статусных отношениях. В кимирсеновском обществе материальное положение человека и его статус определялись в основном его отношениями с государством. Чиновники, военные, официально признанные деятели искусства жили хорошо, рядовые корейцы - плохо, а те, кто имел несчастье или глупость не понравиться государству - очень плохо. Северокорейская особенность заключалась в том, что последняя категория была во многом наследственной. Например, потомки помещиков, буддистских или христианских священнослужителей, чиновников колониальной администрации, куртизанок, предпринимателей и иных подобных групп подвергались серьезной дискриминации на протяжении многих поколений. Еще в конце 1950-х годов все население КНДР было разделено на 51 полунаследственную группу, и эта кастовая принадлежность во многом определяла судьбу корейца.
В последнее десятилетие вся эта система рухнула. Статус человека в новых условиях все больше определяется его состоянием, а не революционной чистотой его происхождения. Многие деятели черного рынка сколотили немалые состояния. При этом они зачастую вышли из тех слоев, которые в кимирсеновской системе подвергались заметной дискриминации. Показательно в этом смысле отношение к вернувшимся в КНДР из Японии этническим корейцам, которых - вместе с членами семей - сейчас насчитывается примерно 150-200 тысяч. На протяжении десятилетий добропорядочные граждане несколько сторонились этих возвращенцев и избегали вступать с ними в брак. То обстоятельство, что большинство возвращенцев имело доступ к валютным переводам из Японии, с лихвой компенсировалось их "идеологически сомнительной" репутацией и, соответственно, большой вероятностью того, что возвращенец попадет в какую-то историю с властями. Сейчас политические риски забыты. В условиях стихийной капитализации экономики даже небольшие суммы в иностранной валюте могут быть в результате умелых торгово-спекулятивных операций превращены в целое состояние. Поэтому возвращенцы сейчас играют все более заметную роль в северокорейском обществе.
Разумеется, рынок принес социальное неравенство. Точнее, социальное неравенство существовало в КНДР и раньше: мало в какой из социалистических стран номенклатура имела такие привилегии и пользовалась ими так открыто, как в Северной Корее. Однако новый тип неравенства возникает вне государства и, во многом, вопреки ему. Потомок героя Корейской войны не может более рассчитывать на серьезные преимущества перед потомком колониального чиновника. Перед рынком их шансы равны - в том числе и потому, что пхеньянская номенклатура, в отличие от номенклатуры советской или китайской, обычно не слишком рвется в бизнес, отношение официальных структур к которому остается противоречивым. Северокорейский бизнес по-прежнему во многом остается занятием маргиналов, выходцев из низов.
Капитализм в КНДР растет снизу и стихийно, при пассивной позиции властей. В отличие от китайской или вьетнамской номенклатуры, северокорейские власти не инициировали реформы сами и даже, как правило, не пытались как-то регулировать местную инициативу. Самое большее, к чему они были готовы, - это официально признать уже сложившуюся ситуацию. Именно триумфом такой политики стали "июльские реформы" 2002 г., которые в зарубежной прессе были тут же объявлены чуть ли не началом северокорейской перестройки. Фактически же реформы сводились к признанию тех реалий, которые сложились в обществе.
Пожалуй, единственной областью, в которой северокорейские власти действуют достаточно активно, является привлечение иностранных инвестиций. Однако именно их активность, в сочетании с полнейшей неопытностью в таких делах, зачастую приводит к трагикомическим недоразумениям. Иностранный инвестор в КНДР не идет совершенно. Единственное исключение - некоторые южнокорейские фирмы, но за их спинами стоит официальный Сеул, уже давно взявший курс на умеренное подкармливание своего беспокойного соседа.
Еще одна особенность КНДР - это полное отсутствие политической либерализации. Власти по-прежнему беспощадно подавляют любую попытку несанкционированной государством политической деятельности. В КНДР по-прежнему нет диссидентов - как не могло их быть, например, в Советском Союзе сталинских времен.
Тем не менее, Северная Корея является примером частичного и постепенного демонтажа сталинского режима снизу, при пассивной и нерешительной позиции власти. В наши дни КНДР остается одним из самых репрессивных режимов планеты, но называть его сейчас "сталинистским", пожалуй, можно только с большими оговорками.