Ближайшие причины произошедшего 28 апреля во Франции достаточно тривиальны. Долговременное "сожительство" (cohabitation) правого президента с левым премьер-министром лишило смысла попытку последнего представить себя как оппозицию власти и "президентствовать по-другому", как гласил его предвыборный лозунг. Технократический имидж правительства Жоспена и его готовность к принятию либерально-капиталистического режима (впрочем, не такая безоговорочная как у "социалистов" Блэра и Шредера) отвратили от него французских интеллектуалов. Множество мелких левых партий пошли на выборы отдельно и оттянули на себя голоса, которых в противном случае хватило бы Жоспену, чтобы выйти во второй тур. Наконец, все с тоской ожидали, что Ширак и Жоспен уже фактически во втором туре и многие поэтому не пришли голосовать, отдав инициативу более активным сторонникам Национального Фронта. Некоторые воздержались от голосования из принципа, не желая выбирать "между пепси-колой и кока-колой". В результате - Ле Пен (лишь ненамного улучшивший свой результат прошлых лет) - во втором туре. Шок, паника, стыд, отечество в опасности, миллионы людей выходят на улицы, но не для того, чтобы, по доброму французскому обычаю, совершить очередную революцию, а чтобы подарить сокрушительную победу во втором туре Шираку, замешанному в разного рода скандальных историях. Неудивительно, что правые выиграли и последовавший вскоре "третий тур" - законодательные выборы, позволившие им назначить своего премьер-министра.
Итак, физически не произошло ничего удивительного. Но произошедшее явилось симптомом глубокого кризиса, застоя, в котором находится французское общество. Франция остается, конечно, страной относительно богатой, с хорошей социальной инфраструктурой, живой публичной сферой, прекрасными образовательными институтами и т.д. Но все это, кажется, существует более по инерции, на энергии накопленной еще в 70-е годы. В воздухе чувствуется напряжение, и оно то и дело прорывается в актах насилия. Но тревога и взаимное недоверие далеко превосходят в воображении фактическую преступность, которую они же и подпитывают.
Основным лозунгом нынешней предвыборной компании была "небезопасность," "insecurite" - Ширак позаимствовал ее у Ле Пена, а Жоспен - у Ширака. Под этим эвфемизмом имеется в виду прежде всего проблема иммигрантов-мусульман. Пригороды, места их компактного проживания, действительно являются центрами уличной преступности, а фигура воображаемого иммигранта - объектом тревоги, страха и подозрения.
Представляется, что "небезопасность" является красноречивым идеологическим симптомом политического кризиса. Проблему, которую он выражает, можно обозначить марксистским термином "отчуждение". Боязнь "чужого" означает, в идеологической "камере обскуре," что субъект сам стал чужим в своем государстве, прежде всякого "вторжения" туда иммигрантов.
Во-первых, в сегодняшней Франции царит гипертрофированный, централизованный и неэффективный бюрократический аппарат, который возвышается над человеком, превращает его в постоянного просителя и по малейшему поводу заставляет его месяц ждать ответа из Парижа.
Во-вторых, европейская интеграция постепенно делает неадекватной всю политическую систему национального государства. Все больше вопросов переходят в ведение международных органов и дистанция между обычным человеком и властью, значительная уже внутри самой Франции, становится непреодолимой, когда речь идет об огромной многонациональной Европе и ее бюрократии. Никакой Европейский Парламент не способен сделать эту власть демократической - слишком велика дистанция между местной и центральной властью и слишком разнородны составляющие ее культуры. Они, конечно, могут прекрасно сосуществовать и взаимодействовать, но разговор о правящем европейском "народе" смешон. Европейская интеграция, с одной стороны, и глобализация, с другой, требуют глубокой реформы всех политических институтов: демократизации там, где она возможна, и отказа от лицемерия там, где она невозможна. Пока эта реформа не произошла, народы рушащихся национальных государств страдают агорафобией, которую они называют "небезопасностью".
В-третьих, страх перед чужим - это симптом фрустрированного влечения к Другому, невозможности вступить в полноценные социальные связи. Капитализм продолжает свою разрушительную работу по атомизации и фрагментации общества, разрушению коллективных форм труда. Тревога и изоляция - это старая проблема буржуазного общества, но она усугубляется со временем, и тем более в моменты, когда у людей не остается, кажется, никакого общего дела, кроме телевизионной борьбы с террористами и телевизионной же помощи голодающим странам.
Наиболее проницательные мыслители Франции, находящиеся, конечно, на левом политическом фланге, отреагировали на выборы 28 апреля как на кризис политической репрезентации. Жан-Люк Нанси опубликовал в газете "Либерасьон" за 30 апреля статью "Голос, которого не хватило." Под этим голосом Нанси иронически имеет в виду не выборный бюллетень, а голос мысли, который, по его мнению, только и составляет содержание политического и который способен собрать и выявить общность людей. С точки зрения Нанси, подлинная репрезентация - это не замена одного человека другим, как маской, а выражение единства и целостности сообщества, которое не ставит его в насильственные рамки, а открывает пустое и свободное пространство. Голос мысли резонирует в этой пустоте. Фашизм, по Нанси, напротив, является изнанкой политического и пытается заполнить пустоту воображаемой, мнимой целостностью - например, национальной идентичностью.
Жан Бодрийяр высказался в той же "Либерасьон" уже после второго тура, 13 мая, в статье, озаглавленной "В царстве слепых". Бодрийяр, в отличие от Нанси, не ставит своей задачей "спасти" понятие политической репрезентации, но видит в происходящем кризис самой представительной системы. Он справедливо отмечает, что политический класс давно уже никого не представляет. Не представляет, впрочем, никого и Ле Пен - но, являясь "ничем," пустым фантомом, Ле Пен как раз и выражает сбой репрезентации, представляет отказ людей от того, чтобы их представляли. Бодрийяр считает, что люди потеряли интерес к самой идее представительства и не хотят быть никем представленными. В ситуации после победы Ширака, Бодрийяр пишет с трудно сдерживаемым гневом и иронией о кампании, развернутой против Ле Пена перед вторым туром. На мой взгляд, он совершенно прав, усматривая во взрыве общественных чувств репрессивное содержание - подавление призрака непредставимого, всего, что не вписывается в систему представительной демократии. Впрочем, репрессия, по мнению Бодрийяра, только усиливает этот призрак.
Итак, ведущие французские интеллектуалы в целом верно усматривают суть проблемы - кризис либерально-демократического национального государства как государства признания и народного суверенитета. Наверное, в ближайшем будущем от этих и других французских философов можно ожидать развернутого и детального анализа текущего политического кризиса и даже новых политических проектов. Впрочем, не знаю, будут ли к ним серьезно прислушиваться. Размышлять о тех же проблемах необходимо и нам в России, не только потому, что идущий в Европе кризис доберется и до нас, но и потому, что мы поторопились скопировать мертвеющие институты представительной демократии, а они вполне могут быть использованы для подавления ростков демократии реальной.
Источник: Космополис