В1 одном из последних номеров журнала "Монат" (июль-сентябрь 1982 года) Норман Подгорец, ответственный редактор журнала "Комментарии", наиболее влиятельный выразитель мнения американских консерваторов в публицистике, наряду с Ирвингом Кристолом, ответственным редактором журнала "Паблик Интрест", приписывает себе и своим друзьям две заслуги. По его мнению, та группа интеллектуалов, которая характеризуется как "неоконсервативная", подорвала позиции левых и либералов "в мире идей" и тем самым проложила дорогу к президентству Рональду Рейгану. Однако же неоконсерваторы образуют лишь одну из трех групп в идеологической клиентуре нового президента - наряду с католически ориентированными консерваторами, которые уже на фазе "холодной войны" объединялись вокруг таких активистов, как Уильям Бакли, и наряду с протестантами-фундаменталистами, сформировавшимися в 1970-е годы в качестве рупора молчаливого большинства "новых правых". В отличие от этих двух групп движение неоконсерваторов не носит массового характера. Неоконсерваторы особо подчеркивают, что они отмежевываются от популизма "новых правых", а также от попытки смешения религии с политикой. Их влияние легче проследить по котировкам на бирже интеллектуалов, нежели по голосованию избирателей.
Фактически неоконсерваторы позаботились о том, чтобы консерватизм в США - впервые за последние пятьдесят лет - превратился в феномен, с которым приходится считаться всерьез. Заслуга неоконсерваторов состоит в том, что консервативное правительство может опираться не только на прагматические соображения и соответствующий настрой, но и на теоретические перспективы. Этим объясняется интерес, с каким европейские консервативные партии встретили это интеллектуальное движение; примером, свидетельствующим об интересе к ним со стороны ХДС, служит заседание, устроенное в сентябре 1981 года и познакомившее немецких неоконсерваторов с американскими2.
В обеих странах речь идет о свободных союзах интеллектуалов, основанных на объединяющем их настрое. Общим же для американских и немецких неоконсерваторов является ряд критических установок и точек зрения, возникших благодаря похожим разочарованиям. С середины 1960-х годов эти социологи и философы начали сталкиваться с хозяйственно-политическими и духовными процессами, не соответствовавшими их преимущественно позитивной концепции индустриальных обществ Запада. Потому-то неоконсерватизм и представляет собой результат осмысления разочарования. Правда, в США и ФРГ образы неоконсервативного мышления, как и теории, и диагнозы, поставленные времени, отличаются от тех, из которых интеллектуалы исходили в обеих странах в 1950-е годы. Позвольте мне в первую очередь охарактеризовать американскую сторону.
I
Теоретически продуктивное ядро неоконсерваторов образуют такие известные, зарекомендовавшие себя в науке социологи, как Дэниэл Белл, Питер Бергер, Натан Глейзер, Сеймур Мартин Липсет, Роберт Нисбет и Эдвард Шилз. Они не скрывают, что в своем политическом прошлом были левыми и либералами. В 1950-е годы многие из них принадлежали к строго антикоммунистическому кругу "American Committee for Cultural Freedom" 3, участвовали в конгрессах за культурную свободу и публиковались в собственном журнале "Энкаунтер", англоязычном эквиваленте журналов "Прев" и "Монат". В те годы американское правительство поддерживало эту хорошо организованную сеть учреждений, ориентированных на то, чтобы усилить значимость либеральных основ свободного мира против империалистических притязаний Советского Союза на власть и против всевозможных разновидностей теоретического марксизма. На этом политическом фоне в мысли американских неоконсерваторов наблюдается преемственность. Последние и сегодня все еще придерживаются двух важных позиций, на которые они опирались в 1950-е годы.
С одной стороны, это антикоммунизм, который ссылался на концепцию тоталитаризма , а с другой - антипопулизм, основанный на теории господства демократической элиты . Дело в том, что в 1950-е годы обе теории не вызывали споров у социологов; напротив, они пользовались у них широкой популярностью. Теория тоталитаризма высветила негативные черты политических систем противной стороны, подчеркнув сходства между фашистским и коммунистическим господством одной партии; вторая же упомянутая теория объяснила преимущества американской политической системы тем, что репрезентативный характер конституционного государства, основанного на разделении властей, гарантирует как плюрализм общественных интересов, так и оптимальный отбор руководящего персонала. Это и стало общим знаменателем для либеральных социальных теорий, составивших представление о процессах модернизации таким образом, что наиболее прогрессивное в индустриальном отношении общество -американское - имплицитно может считаться образцовым.
Однако это возведение status quo4 в норму не могло утвердиться на фоне явных реальностей 1960-1970-х годов. Отсюда и самовосприятие Ирвинга Кристола, считающего себя либералом, обкраденным реальностью. Петер Глотц передал эту характеристику в свободном переводе так: "Неоконсерватизм - это сеть, куда может упасть либерал, если он испугается собственного либерализма". Откуда же берется страх либерала?
Я не могу вдаваться в подробности социально-экономических изменений, повлекших за собой конец эпохи "нового курса" и разрушивших старую коалицию "нового курса" (отчасти с помощью социального подъема). Легче разобраться с изменениями во внешней политике: у неоконсерваторов поражение во Вьетнаме и проводившаяся Киссинджером политика разрядки вызвала ощущение, что американское сопротивление мировому коммунизму парализовано из-за своего рода морального разоружения. На самом же деле сколь плохо международные процессы укладывались в концепцию антикоммунизма, столь же плохо к священному миру свободного от идеологии господства элит подходили волнения, охватившие общество вследствие движения за гражданские права, студенческого протеста, возникновения движения "новых левых", женского движения и эскапистских контркультур.
Далее: проблема нищеты сделалась трещиной в "почти" гармоничной картине государства благосостояния. Тотчас же проявились и нежелательные побочные последствия бюрократически осуществленной при Джонсоне программы социального государства. В тех областях, где эта программа все-таки осуществлялась, дела обстояли еще хуже, поскольку в этом случае возникала угроза формальному принципу равенства шансов, замененному на коллективное благоприятствование для этнических меньшинств или женщин. Макговерн вместе с антипрофсоюзной коалицией в 1972 году свел все эти тенденции воедино; для неоконсерваторов, которые до тех пор не порывали с Демократической партией, это также послужило последним импульсом к отходу от демократов.
Однако же либералы, превратившиеся в неоконсерваторов, так просто от прежнего своего кредо не отступились. Более того, они пытались объяснить тревожащие их факторы, используя все свои социологические таланты. Я могу воспроизвести лишь лейтмотивы этих широко разветвленных стратегий анализа. Поражают совпадения неоконсервативного учения с социально-критическими подходами в том, что касается подбора феноменов, нуждающихся в объяснении. Разумеется, кризисные феномены в каждом отдельном случае допускают и другие толкования. Неоконсерваторы ищут истоки кризиса не в способе функционирования экономики и государственного аппарата, а в культурно-обусловленных проблемах легитимации и вообще в нарушенном соотношении демократии и культуры. Они беспокоятся по поводу мнимой утраты авторитета основополагающими институтами, особенно институтами политической системы. Этот феномен суггестивно описывается в таких рубриках, как, например, неуправляемость, исчезновение доверия, утрата легитимности и т.д. В этом случае объяснение происходит посредством "инфляции" ожиданий и притязаний, подстегиваемых с помощью межпартийной конкуренции, масс-медиа, различных объединений и т.д. При таком давлении ожиданий граждан происходит "взрыв", выражающийся в грубо-наглядном расширении объема задач, которые стоят перед государством. Это приводит к чрезмерной нагрузке на административные средства управления. Такая перегрузка способствует утрате легитимации в особенности тогда, когда государственное поле деятельности сужено из-за активности допарламентских властных блоков, а граждане считают правительство ответственным за ощутимый экономический ущерб. И это становится тем опаснее, чем больше лояльность населения зависит от материальных компенсаций.
Интересно, что и в начале, и в конце этой спирали располагаются феномены культуры: так называемая инфляция притязаний и отсутствие такой готовности к согласию и готовности к преемственности , которая обеспечивалась бы традицией и консенсусом в отношении ценностей, а также получила бы иммунитет от колебаний в исполнении обязательств. Эту мысль Петер Штайнфельс сводит к формулировке: "Сегодняшний кризис есть в первую очередь кризис культуры... Проблема в том, что мы ищем лазейки для нарушения наших убеждений, а наша мораль и наши представления о приличиях коррумпированы" 5.
Из этого анализа вытекают предложения по терапии. Государственные бюрократии следует разгрузить. Этому способствует обратный сдвиг проблем, отягощающих государственный сектор экономики, с государства на рынок. Поскольку одновременно следует поощрять инвестиционную деятельность, сокращение объема задач по государственным социальным услугам должно распространиться и на потребительские расходы вообще. В этой точке импульсы к ориентированной на предложение хозяйственной политике, которая стремится способствовать инвестиционной деятельности посредством облегчения налогового бремени, беспроблемно входят в мир неоконсервативных представлений. Чем явственнее государство отстраняется от экономических процессов (например, через приватизацию социальных услуг), с тем бoльшим успехом оно может ускользнуть от требований легитимировать себя, которые проистекают из его общей ответственности за обязательства восприимчивого к помехам капитализма.
Другие концепции непосредственно касаются предполагаемых причин. Так, неоконсерваторы рекомендуют более полное отделение исполнительной власти от волеизъявления широких масс и вообще снижение уровня легитимации демократических принципов, якобы поднятых слишком высоко. "Демократии постоянно живут в опасности, заключающейся в том, что их собственные нормативные предпосылки будут предъявлять к ним слишком высокие требования" 6. За утопическим чрезмерным повышением уровня оправданности демократии, за чрезмерно усилившимся давлением ожиданий, которое передается государству через демократизированные, широко открытые снизу каналы принятия решений, в конечном счете располагаются культурные ориентации. За это чрезмерное - с точки зрения неоконсерваторов - напряжение культурных ресурсов ответственным объявляется противник в лице "нового класса", то есть интеллектуалов. Интеллектуалы по небрежности или намеренно "выпускают на волю" взрывное содержание культурного модернизма; с точки зрения функциональных потребностей государства и экономики они являются адвокатами "враждебной" культуры. Потому-то интеллектуалы служат наиболее зримой мишенью для неоконсервативной критики: "Новый класс и его враждебная культура должны быть укрощены или вытеснены из всех чувствительных к ним сред" 7.
Не буду долго задерживаться на критике концепций неуправляемости. Теоретическая слабость этих стратегий анализа, как справедливо констатирует Иоахим Хейдорн, состоит в искажении причин и следствий: "Ни стоящее на повестке дня переустройство хозяйственных и политических отношений между высокоиндустриализованными западными нациями и особенно между регионами третьего мира, регионами нищеты и катастроф; ни функциональные слабости и накапливающиеся проблемы, вытекающие из капиталистической системы экономики; ни хрупкое равновесие между западными и восточными военными блоками; ни смена исторически отживших идеологий роста и развитие неинструментального отношения людей к их естественным условиям жизни (назовем лишь несколько задач и вызовов, какие предстоит разрешить в ближайшее десятилетие) - ничто из этого не располагается в центре стратегий анализа неуправляемости. Вместо того политические организационные формы парламентской демократии, прав на свободу и гражданских прав, а также движения, нацеленные на повышение социальной справедливости, искажаются узурпированным неоконсерваторами судом исследований по неуправляемости" 8. Однако же интереснее этой политологической аргументации культурная теория, лежащая в ее основе, и, прежде всего, то толкование кризиса культуры, которое предложил Дэниэл Белл в своей книге "Культурные противоречия капитализма" 9.
II
Белл приписывает Максу Веберу утверждение о том, что развитие капитализма вместе с протестантской этикой разрушает собственные мотивационные предпосылки к существованию. Саморазрушительную модель такого процесса Белл объясняет разрывом между культурой и обществом. Он анализирует конфликт между современным (moderne) обществом, развивающимся в соответствии с критерием экономической и административной рациональности, и модернистской культурой, способствующей разрушению моральных основ рационализированного общества. В обоих случаях модерн возникает благодаря процессу секуляризации; но что хорошо для секуляризованного общества, а именно капиталистическая модернизация, то обрекает культуру на злую участь. Ведь профанная культура развивает подрывные установки; во всяком случае, она контрастирует с укорененной в религии готовностью к полезному труду и послушанию, к которой вынуждены прибегать эффективная экономика и рациональное управление государством.
Позитивная установка по отношению к общественному модерну и низкая оценка модерна культурного типичны для модели оценки, лежащей в основе всех неоконсервативных диагнозов времени. Но Дэниэл Белл - сложный мыслитель и хороший социальный теоретик, и поэтому анализ причин культурного кризиса он проводит совсем не в неоконсервативном духе.
Белл отвергает концепцию "нового класса", которая впервые отводит главенствующее положение принципу беспрепятственной самореализации в ее неоконсервативном варианте, как путаную. Ведь так называемый новый класс состоит из индивидов, в своем радикальном образе жизни доводящих "логику модернизма" до конца, но ни в коей мере не располагающих заслуживающей упоминания властью. Развитие капитализма обусловлено совершенно иными факторами: военными потребностями, техническими нововведениями, экономическими переворотами и т.д. Наряду с этими структурными преобразованиями распространился и новый гедонизм, который пытается оправдаться ссылками на эстетический модерн. Однако "машина современного капитализма вобрала в себя и коммерциализировала эти антикультурные жизненные стили. Без такого гедонизма, стимулируемого массовым потреблением, индустрия потребительских товаров пришла бы в упадок. Ведь в итоге основное культурное противоречие капитализма состоит лишь в следующем: после того, как капитализм утратил свои первоначальные легитимации, он перенял легитимации той культуры, что прежде была антибуржуазной, - чтобы поддерживать сохранность собственных экономических институтов" 10.
В этой статье 1979 года Белл никоим образом не провинился в обычном для неоконсерваторов смешении причин и следствий. Разрыв между культурой и обществом он понимает не так, что кризис авторитета надо при любых обстоятельствах приписывать культуре, интеллектуальные выразители которой подстрекают людей к враждебности по отношению к общепринятым условностям и добродетелям повседневности, диктуемым рациональным отношением к хозяйству и администрированию. И все-таки его анализ модернизма увязает в предрассудках.
С одной стороны, развитие модернистского искусства и литературы с середины XIX столетия Белл сплошь и рядом понимает как последовательную разработку своеволия, которое, по выражению Макса Вебера, присуще ценностной сфере эстетики. Художник-авангардист наделяет аутентичным выражением переживания, которые он черпает в общении с децентрированной субъективностью, свободной от принуждения со стороны познания и действия. Своеволие эстетического проявляется в выходе за пределы пространственно-временных структур повседневности, в разрыве с общепринятыми условностями восприятия и с целесообразной деятельностью, в диалектике разоблачения и шока, способствующей снятию табу, намеренному нарушению основных норм морали.
С другой стороны, Белл не слишком интересуется новыми видами чувствительности и приобретенным опытом эстетического модернизма; словно зачарованный, он всматривается в подрывную силу сознания, бунтующего против нормализаторских достижений традиции. Белл не видит, что нейтрализация благого, полезного и истинного, что бунт против всего нормативного представляет собой лишь следствие радикального обособления этой ценностной сферы - авангард, так сказать, очищает эстетический опыт от примесей других элементов. Взор социолога устремлен исключительно на вызывающие беспокойство анархические стили жизни, распространяющиеся повсюду, где новый модус переживания превратился в основу субъективистской жизненной формы, сфокусированной вокруг опыта "я" и вокруг самореализации. Вполне в русле неоконсервативной аргументации лежат три центральных утверждения Белла. Во-первых, авангард закончился, а модернизм исчерпал свои творческие импульсы; во-вторых, именно поэтому распространяются жизненные стили, скопированные с богемы, с их гедонистическими, беспредельно субъективными ценностными ориентациями, а дисциплина буржуазной повседневности подорвана; в-третьих, одно лишь обновление религиозного сознания, преодоление профанной культуры может восстановить нравственные основы секуляризованного общества.
Если разобраться, то сетования на способствующие бесчинствам последствия культуры авангарда могут связываться только с провозглашенной сюрреалистами программой неопосредствованного преобразования искусства в жизнь. Такие попытки ложного упразднения искусства давно потерпели крах. К тому же недопониманию восходит и массовое копирование далеких от повседневности жизненных стилей - как если бы этим способом можно было высвободить взрывоопасное содержание опыта, лежащего в основе модернистского искусства, и тем самым сделать пластичнее овеществленную практику повседневности. Это, скорее, маргинальные явления. Если же мы обратимся к эмпирическим исследованиям смены ценностей в западных обществах, то по изменению установок, по сдвигу в ценностном спектре - особенно у молодого поколения - можно будет наблюдать нечто совершенно иное.
Как явствует из исследований Рональда Инглхарта 11, у молодого поколения "материалистические" потребности в безопасности и обеспеченности отступают на задний план по сравнению с потребностями "постматериалистическими". Под этим ярлыком фактически кроются: интерес к расширению пространств для самореализации и переживания собственного "я", повышенная чувствительность в отношении защиты природной и исторически сложившейся среды, а также обостренное чувство уязвимости в межличностных отношениях. Дэниэл Белл, разумеется, мог бы установить связь между этими экспрессивными установками и сферой эстетического опыта. Но здесь печальным образом сказывается приравнивание культуры к искусству и литературе, ибо ценностные ориентации, кристаллизующиеся вокруг выразительности и самореализации, отсылают также к идеалам самоопределения и морали. На постматериалистической шкале ценностей располагаются еще и ориентации, свидетельствующие о чувствительности к морали, - прежде всего, интерес к соблюдению индивидуальных прав на свободу и на участие в политической жизни, а также к экстенсивному использованию упомянутых прав. Экспрессивная самореализация и морально-практическое самоопределение представляют собой два одноуровневых , дополняющих друг друга компонента, имеющих один и тот же источник в культурном модерне. Белл не замечает, что современная (moderne) культура характеризуется универсализацией права и морали не в меньшей степени, чем автономизацией искусства.
Абсолютно профанные идеи справедливости, примыкающие к рациональному естественному праву и к Кантовой этике, возникли в результате того же процесса профанизации, что и уже лишенные ауры произведения модернизма. Сам Белл использует эти идеи в конце своей книги, где утверждает, что экономические противоречия капитализма, заметные по государственным бюджетам, можно разрешить только с помощью обновленного общественного договора. Белл не довольствуется неоконсервативным требованием умерить демократию, чтобы воздать должное императивам хозяйственного роста, неизменным в своем приводном механизме. Будучи последовательным либералом, он, скорее, подчеркивает необходимость проведения в жизнь благоприятствующей консенсусу концепции равенства, "которая дает всем людям ощущение, что с ними обращаются справедливо и как с равноправными членами общества" 12. На этой основе естественно сложившиеся пропорции, в которых вырабатывается, распределяется и потребляется общественный продукт, должны обсуждаться ради нового консенсуса.
III
На такой платформе можно обсуждать общественные вопросы 1980-х годов, для решения которых никто не может предложить простой рецепт. Но в ФРГ задают тон не те неоконсерваторы, вроде Рихарда Левенталя или Курта Зонтхаймера, каких можно было бы поставить в pendant13 к родственным им по духу американским коллегам. Определяющими аспектами полемики у нас являются не социологический анализ, а идейная политика и риторика. Наряду с несколькими историками ее ведут в первую очередь философы. Социологи же под впечатлением от неоконсервативных идей превращаются в "антисоциологов" - весьма немецкое явление.
Однако различия в стилях мысли и изложения зависят не столько от традиционных научных дисциплин, сколько от традиций анализируемых политических культур. Философские выразители немецкого неоконсерватизма - а ядром этой сложившейся группы я в дальнейшем и ограничусь - не идентифицировали себя с социальным модерном в рамках недвусмысленно либеральной теории, что в дальнейшем могло бы привести к разочарованию. Теории, из которых они исходили , скорее, имели младоконсервативный уклон и тем самым - специфически немецкий фон. В "Зюддойче цайтунг" (от 19 августа 1982 года) Ганс Хайгерт в связи с присуждением премии Гете Эрнсту Юнгеру описывает ментальность младоконсерваторов14 - "этих вытесненных правых интеллектуалов" Веймарской эпохи, подчеркивая два компонента: с одной стороны, отрицание чисто цивилизаторского прогресса, и поэтому антикапитализм, антиамериканизм, развитие и прославление элитарного элемента... Героический поступок должен преодолевать обыденное, действие должно само по себе служить освобождению"; с другой же стороны, "верность подлинному, ощущение корней, встраивание в поток истории, в глубины народа... Пропаганда "второстепенных" добродетелей пронизывает всю педагогику младоконсерваторов: послушание, долг, служба, готовность к самопожертвованию - вера". Оставшиеся в живых консервативные революционеры и их наследники предприняли после 1945 года операцию, отделившую один упомянутый компонент от другого: они примирились с цивилизаторским прогрессом, но сохранили критику культуры. Как раз этот компромиссный характер половинчатого примирения с модерном и отделяет немецких, некогда младоконсервативных, консерваторов от американских, некогда бывших либералами.
С эпохи Гегеля среди немецких интеллектуалов острее, чем на Западе15, ощущалась цена, которую пришлось заплатить за общественную модернизацию староевропейского мира. Однако же начиная с Маркса понимание диалектики прогресса не смогло удержать левых от того, чтобы сделать ставку на производительные силы современного мира, тогда как консерваторы упорствовали в отрицании и меланхолии. С правой же стороны фронта европейской гражданской войны дифференцированное "да" модернизму было запоздалым образом произнесено только в нашем столетии. А именно: младоконсерваторы своими героическими жестами этот шаг (со многими оговорками) всего лишь подготовили , а затем такие авторы, как Иоахим Риттер, Эрнст Форстхофф и Арнольд Гелен, писавшие и в довоенный, и в послевоенный период, этот шаг фактически сделали, и притом в форме компромисса.
Компромисс состоит в том, что они приняли социальный модерн лишь на условиях, исключающих "да" модерну культурному. Теперь, как и прежде, индустриальный капитализм, устремившийся к постиндустриальному обществу, предстает в таком свете, что необходимо объяснить, как можно компенсировать несправедливости этого общества - будь то с помощью субстанциальных традиций, на которые нельзя посягать, или же с помощью авторитарной субстанции суверенной государственной власти, или посредством вторичной субстанциальности так называемых вещественных закономерностей. Эти теоретически весьма интересные позиции были разработаны на протяжении 1950-х годов, и притом в ходе примирения консерваторов с социальным модерном, которое в те же годы не потребовалось американским либералам. Я обрисую эти три линии аргументации (четвертую, этологическую линию, характерную для Конрада Лоренца, я рассматривать не буду, поскольку она ведет, скорее, к "новым правым" во Франции, нежели к немецкому неоконсерватизму).
(a) Иоахим Риттер, занимаясь столь же интересной, сколь и влиятельной интерпретацией политических сочинений Гегеля, описал "гражданское общество", возникшее после Французской революции, как место сразу и освобождения, и разлада. Обесценивание мира традиций, разлад исторически традиционных жизненных укладов позитивно предстает в виде формы, в которой граждане современного мира только и могут обрести и сохранить свою субъективную свободу. С другой же стороны, современное экономическое общество дает людям лишь статус производителей и потребителей. Поскольку современному обществу присуща тенденция редуцировать личности до уровня природы их потребностей, то абсолютное обобществление, отрицающее собственные исторические предпосылки, могло бы уничтожить даже достижения субъективной свободы. Свобода в модусе разлада может быть обеспечена в борьбе с опасностью тотального обобществления лишь в том случае, если обесцененное могущество традиции останется в силе в равной мере "как могущество личной жизни, субъективности и истоков"16, чтобы послужить компенсацией за необходимые абстракции буржуазного общества. Следовательно, модерн в обществе ради своей стабилизации потребовал бы ясного представления собственной исторической субстанции: безнадежных, ибо парадоксальных, достижений исторически просвещенного традиционализма.
(b) Иного выхода ищет консервативное учение о государственном праве, опирающееся на разработанное Карлом Шмиттом понятие суверенитета. В начале 1950-х годов завязалась дискуссия по поводу того, насколько важна для интерпретации конституции статья нашего основного закона о социальном государстве. Эрнст Форстхофф в те годы придерживался мнения, что нормы, определяющие характер ФРГ как правового государства, должны сохранять абсолютный приоритет по отношению к статье о социальном государстве, которую надо понимать в качестве политической рекомендации. Эта дискуссия по правовой догматике17 в своем историко-философском содержании становится понятной лишь в том случае, если иметь в виду предпосылку, о которой напоминает риттеровская интерпретация Гегеля: общество, образующее субстрат массовой демократии государства благосостояния, само по себе неспособно к стабилизации и требует компенсаций. Правда, динамику этого общества Форстхофф стремится видеть не вместе с противовесом риторически заклинаемой традиции, а обуздываемой благодаря суверенной власти государства. И субстанциальным ядром порядка в правовом государстве служит верховная власть суверена. Государство может развивать силу, необходимую для модернизации общества, только если в случае крайней необходимости государство окажется неуязвимым по отношению к основаниям, выдвигаемым во имя общественных интересов. Хранители общего блага должны обладать политической властью, ничего не обосновывать , а вместо этого принимать решения.
Эта концепция свойственна теории Карла Шмитта в той мере, в какой в качестве критерия в ней применяется способность отличать друга от врага, чтобы получить понятие чисто политического - очищенное от всевозможных оценочных примесей полезного, истинного, прекрасного или справедливого, и прежде всего именно от справедливого. Точка зрения моральной оправданности не должна касаться политического. С этой точки зрения социальный модерн утрачивает весь свой ужас исключительно ради государственной власти, суверенитету которой не грозит моральное разоружение. В более поздних работах Форстхофф обратился к технократическим представлениям18.
(c) Этой третьей линии аргументации следует Арнольд Гелен . В своей известнейшей антропологии в начале 1940-х годов он подчеркнул невероятную пластичность и уязвимость человеческой сущности, которая сложилась без помощи инстинктов и поэтому вынуждена прибегать к регулирующей силе архаико-природных институтов19. Под этим углом зрения устранение сакральных институтов и утрата авторитета церковью, армией и государством, в том числе и исчезновение субстанции суверенной государственной власти, должно считаться симптомом патологического развития. Этим и объясняется острая критика культуры, которой Гелен поначалу занимался в послевоенные годы20. Деинституционализованные свободные пространства "простреливаются" психической энергией искусственно раздутой души, субъективностью переживания и рефлексивностью эгоистического наслаждения. Каждый шаг к эмансипации лишает индивида способности к автоматическому управлению поступками, оставляет его беззащитным перед своими собственными смутными импульсами, предъявляет к нему завышенные требования в смысле принятия решений и делает его тем беззащитнее, чем дальше распространяются идеалы самоопределения и самоосуществления. К тому же растущая сложность общества способствует сворачиванию пространства для ответственных действий, когда она в то же время "из вторых рук" переполняет внутреннюю жизнь раздражающими факторами, эмоциями и переживаниями. Эти идеи изменяются на протяжении 1950-х годов, когда Гелен знакомится с технократическими тезисами, позволяющими ему видеть современное общество в ином свете.
Согласно этой идее в стальной оболочке модерна экономика и государственное управление, техника и наука связываются между собой посредством кажущихся не подверженными влиянию функциональных законов, которые теперь управляют обществом вместо упраздненных институтов. При таких вынужденных обстоятельствах продолжает существовать успокаивающая с антропологической точки зрения тенденция к разгрузке, поскольку в то же время часы культурного модерна истекли; это означает, что предпосылок Просвещения больше нет и продолжают существовать лишь его последствия. Не традиционалистское пробуждение "исконных" сил дает рецепт для смягчения модернистских идей, здесь больше подходит слово "кристаллизация". Гелен называет современную культуру "кристаллизованной", потому что "в ней получил развитие весь запас заложенных в нее возможностей"21. В 1960 году Гелен попытался обосновать этот тезис на примере развития современной живописи. Все его интересы направлены на то, чтобы доказать, что авангард уже отыграл свои мелодии, что он лишь цитирует сам себя, утратил серьезность своих импульсов; что в качестве безобидного оазиса субъективных произвольностей он зависел от социальных процессов, а посредством институционализации сделался безвредным. Рефлективное искусство стало "неконкурентоспособным"22.
IV
На этом фоне выясняется, что изменившаяся в 1960-е годы сцена - вместе с обновлением воинствующей социальной критики и с мобилизованной во всем ее диапазоне традицией Просвещения, вместе с антиавторитарным движением, с новым прорывом авангарда в изобразительном искусстве и эстетически инспирированной контркультурой - вызвала к жизни все, что консервативные теоретики считали мертвым. Такие теоретики, как Риттер, Форстхофф и Гелен, примирились с социальным модерном как раз на основе застойного культурного модерна. Если американским либералам в те годы пришлось искать новые аргументы для непредусмотренной ситуации, то философы из немецких неоконсерваторов обнаружили их сравнительно легко. Они смогли отыскать амуницию в аргументационном потенциале своих учителей, чтобы со всем, что противоречило теории этих учителей, вести практическую борьбу как с происками внутреннего врага. Для весьма неприятных явлений, которые, как казалось, потрясали основы утверждаемого компромисса, немецким неоконсерваторам оставалось лишь выявить агентов, спровоцировавших культурную революцию. Этот переход в сферу практики и полемики объясняет причину того, отчего немецкие консерваторы бродили по растоптанным тропинкам, а в области теории так и не предложили ничего нового. Хотя новым можно назвать тип профессора, хорошо воюющего на фронте семантической гражданской войны.
Неоконсервативное учение, просочившееся у нас через прессу в политическую повседневность на протяжении 1970-х годов, следует одной простой схеме. Согласно этой схеме современный мир ограничивается техническим прогрессом и капиталистическим ростом; современной и желательной является та социальная динамика, которая в конечном счете восходит к частным инвестициям; нуждается в защите также и репертуар мотивов, подпитывающих эту динамику. И наоборот, опасность исходит от культурных изменений, от смены в мотивах и установках, от сдвигов в ценностных моделях и моделях идентичности, когда все это - подобно короткому замыканию - может быть возведено к прорыву культурных инноваций в жизненный мир. Потому-то фонд традиций и следует по возможности замораживать.
Терапевтические предложения, проникшие даже в повседневную политику, можно в итоге расклассифицировать по трем пунктам.
Во-первых. Все явления, которые не укладываются в нарисованную авторами вроде Риттера, Форстхоффа или Гелена картину компенсаторно-умиротворенного модерна, трактуются в персональном или морализаторском духе, т.е. "вставляются в строку" левым интеллектуалам; последние-де ведут культурную революцию, чтобы обеспечить собственное господство, "господство жрецов нового класса".
Во-вторых. Взрывное содержание культурного модерна, подпитывающее эту культурную революцию, должно утратить остроту, и лучше всего с помощью объявления этого взрывного содержания делом прошлого. Мы, дескать, фактически уже достигли спасительного берега постистории, постпросвещения или постмодерна - и не замечают этого лишь "запоздавшие", те, кто погружен в догматический сон "гуманитаризма".
В-третьих. Социально нежелательные побочные последствия не имеющего политической ориентации экономического роста сдвигаются на уровень "духовно-морального кризиса"23 и нуждаются в компенсации, выраженной в неиспорченном здравом смысле, историческом сознании и религии.
Я хотел бы прокомментировать три этих рекомендации по порядку.
По первой рекомендации . Критика интеллектуалов, которой Арнольд Гелен посвятил труды последнего десятилетия своей жизни 24 и которую Г.Шельский расширил до теории "нового класса", черпает свое содержание из трех источников. В первую очередь она мобилизует те клише, которые в "истории бранных слов" накапливались с эпохи кампании против еврейского капитана Альфреда Дрейфуса (1894). Эту историю проследил Дитц Беринг25, и к его исследованию прилагается список "колющих" и "режущих" слов, простирающийся26 от "абстрактного", "бессодержательного" и "диктаторского" через "запутанный", "критиканский", "механистический", "не от мира сего", "оппортунистский", "оторвавшийся от корней", "паразитарный", "подстрекательский", "радикальный", "разлагающий", "разнузданный", "расово чуждый", "революционный" вплоть до "свободно парящего", "упадочнического", "формалистичного", "циничного", "чахлого" и "язвительного". Кто сориентировался в этом списке из почти тысячи выражений, тому новейшая критика интеллектуалов так и не скажет ничего нового.
Во-вторых, утверждение о жреческом господстве интеллектуалов опирается на определенные тенденции. Так, например, в постиндустриальных обществах растет доля академических профессий, да и вообще значение научной и образовательной системы. Правда, Шельский выхватывает из сферы интеллектуальных специальностей только преподавателей и публицистов, приходских священников и социальных работников, гуманитариев и философов, чтобы стилизовать их под так называемый эксплуататорский класс передатчиков смысла, тогда как остальные якобы заняты трудом. Эта фантастическая конструкция не подходит никому - разве что самим интеллектуалам-неоконсерваторам. Но и они сами в нее не верят. Так, Рихард Левенталь убедительно критикует недоразумения, благодаря которым возникла концепция "нового класса": "Первое неверное отождествление - между общественным сектором и классом. Второе неверное отождествление - между влиянием и властью. Третье неверное отождествление - между движимой апокалипсическими чаяниями и потому с необходимостью краткосрочной хилиастической верой и способной к долгосрочному культурному формированию социальной повседневности религией"27.
Третий элемент - связь между интеллектуалами и кризисами образовательной системы. Реформы образования, обусловленные структурными изменениями в обществе, фактически состоялись в те годы, когда образовательная политика находилась под влиянием либеральных и умеренно левых представлений о целях. И фактически только практическое осуществление реформы помогло осознать опасности чрезмерного юридического формализма и бюрократизации, а также опасность чрезмерного наукообразия педагогики, этой недостаточно профессионализированной сферы деятельности. Но неоконсерваторы перетолковали эти ненамеренные последствия в контрреволюционные замыслы; и они сумели использовать их, как правило, считающиеся злополучными побочные последствия, в качестве предлога для мобилизации обывательской злобной зависти, так как травля интеллектуалов предоставила связующее звено для установления роковой взаимосвязи между социальной критикой, образовательной реформой и левацким терроризмом28. Однако же проведенные тем временем исследования биографий террористов превратили эту химеру в ничто29. В остальном - эти скоропалительные авторы сегодня должны спросить себя, что получится, если сделать попытку разъяснить правый терроризм по тому же образцу объективной ответственности, который найдет сегодня отклик разве что в странах сталинистского господства.
По второй рекомендации . Тезис об исчерпанности культурного модерна зиждется на всех трех компонентах: на успешных в техническом смысле науках, на искусстве авангарда, на универсалистской морали, идея которой была выдвинута Руссо и Кантом.
В отношении науки message 30 этого тезиса прост и бесхитростен. Если научный прогресс стал "неинтересным с точки зрения политики идей", если разрешение научных проблем уже совершенно не затрагивает проблемы нашей жизни31, то от закапсулированных культур специалистов для повседневности ждать больше нечего - кроме технических новинок и социально-технических рекомендаций. После Просвещения научные познания должны применяться только для технического прогресса, во всяком случае - для экономического и административного планирования. Способность ориентировать на поступки имманентна только историческим наукам, которые повествовательными средствами воплощают традиции и обеспечивают преемственность. Этим и объясняется повышение оценки пользующихся нарративным методом наук о духе, сопряженное с недоверием к истории как к социальной науке, и понижение оценки социологии и вообще плодотворных для постановки диагноза времени социальных наук. Американским неоконсерваторам это не пришло бы в голову уже потому, что выразители их идей были почти сплошь социологами. Под этим углом зрения становится понятным и сопротивление школьным реформам, сводившимся к тому, чтобы включить в учебные планы социологические темы. Правда, на этот социологический сдвиг в оформлении учебных планов (который произошел в США несколькими десятилетиями ранее) можно было прореагировать с большим спокойствием, если бы вспомнили о споре, происшедшем в конце XIX века между поборниками гуманитарных наук и сторонниками естественнонаучных реалий.
В остальном тезис о постпросвещении способствует чему угодно, только не прояснению вопросов. Разумеется, метафизические и религиозные картины мира распались. А эмпирические науки не могут служить им заменой. Но уже высокий сбыт научно-популярной продукции говорит о том, что космологические знания о происхождении и развитии вселенной, биохимические знания о механизме наследования и в первую очередь антропологические знания, касающиеся естественной истории человеческого поведения и эволюции рода человеческого, а в дальнейшем - и психологические знания о развитии разума у ребенка, о развитии его морального сознания, аффектов и инстинктов; психология душевных болезней, социологические знания о происхождении и развитии современных обществ - все это до сих пор затрагивает самопознание действующих субъектов. Упомянутые знания изменяют еще и стандарты обсуждения жизненных проблем, относительно которых у самих эмпирических наук ответ еще не готов. Наконец, неоконсерваторов, которые стремятся дистанцироваться от науки, надо спросить, как же они сами собираются обосновывать свои в высшей степени красноречивые ответы на достойный сожаления кризис ориентации, если не с помощью аргументов, что должны выдержать научную проверку.
В любом случае важно научиться разумным мерам предосторожности при обхождении с гипотетическими, т.е. предварительными, знаниями; требуется также изрядная доля скепсиса по отношению к значимости и "работоспособности" наук, которые не могут обойтись без герменевтического подхода к своей объектной сфере; и разумеется, оправдана забота о том, чтобы автономия жизненного мира защищала повседневную практику от неопосредствованного и с профессиональной точки зрения пока еще в значительной мере небезопасного вмешательства экспертов - в семье и школе не меньше, чем в серых зонах зачастую сомнительной социальной помощи.
В отношении изобразительного искусства Гелен еще в 1960 году выдвинул тезис, согласно которому авангард утратил свою заразительную силу; он считает, что мы научились жить рядом с современным искусством. А вот Ганс Зедльмайр в отношении двух последних десятилетий приходит к другим выводам. Он убежден, что "эстетический анархизм гораздо опаснее, нежели политический"32. Зедльмайр полагает, что Иенский романтизм через "черную линию", ведущую через Бодлера и сюрреализм, связан с авангардистским искусством современности. Он пытается заклясть опасности практики искусства, которая поначалу абстрагируется от всякой экстраэстетической упорядоченности, вместе с прекрасным изгоняя из искусства справедливое и истинное, чтобы затем подорвать границы эстетического произведения и заняться подрывной деятельностью в обывательской повседневности. Однообразие современной архитектуры кажется всего лишь оборотной стороной этого анархизма в живописи, музыки и литературе: "Отречение от искусства, от логики, этики, стыда; от церкви, государства, семьи; от классической традиции Европы, как и от всякой религии, - проникло в ежедневные и иллюстрированные газеты, в театр и в хэппенинги, в жизненную практику"33. Неоконсервативным, однако же, является не это сетование, а реакция на него - программное расставание с модерном, провозглашение "постмодерна". Ведь это выражение имеет в виду утверждение, что искусство авангарда закончилось, а его творческая сила иссякла и непродуктивно вращается по кругу.
"Постмодерн" - это еще и заголовок дебатов, происходящих в последние годы в области архитектуры (см. напр. Der Architekt , Februar 1982). И это не случайно, поскольку именно модернистская архитектура с ее функциональным подходом была плохо вооружена в отношении экономических императивов, какие принесло с собой послевоенное восстановление - в период, когда международный стиль впервые получил повсеместное распространение. Однако катастрофа, происшедшая с инструментализированной архитектурой, к которой подходили с завышенными требованиями, по сей день не знает альтернативы, которая не восходила бы к нетворческому историзму либо не продолжала бы подпитываться мнимо преодоленным модернизмом. Конечно, сегодня искусство поставангарда, оставившее позади сюрреалистические грезы, не подает признаков жизни; но в общем и целом мы не обнаруживаем произведений, которые наполняли бы позитивным содержанием упорствующее в отрицании слово "постмодернизм".
Однако с неоконсервативной точки зрения не только показывается исчезновение или недооценка потенциала чувствительности современного искусства и просветительского потенциала науки; прежде всего, неоконсерваторы считают, что в универсалистские принципы морали заложена взрывчатка, которую надо разрядить. Универсалистской мы называем мораль в том случае, если в ней действуют лишь такие нормы, с какими каждый раз взвешенно и без принуждения могут согласиться все , к кому они относятся. Против этого никто из нас возражения не найдет. Ведь и основные права, и вообще принципы наших конституций являются нормами, относительно которых мы полагаем, что они удовлетворяют условию возможности консенсуса. Я не буду входить и в подробности проблем, возникающих, когда мы применяем такие абстрактные принципы к конкретному жизненному содержанию. Нас должен интересовать лишь один аспект в отношении морали и нравственности, вызывающий наибольшую подозрительность неоконсерваторов. Универсалистская мораль изначально не ведает барьеров; политические действия она тоже ставит в зависимость от моральных точек зрения, правда, не столь непосредственно, как наши личные отношения. И как раз это морализаторство в крайних случаях может даже поощрять террористические акции - так гласит старый топос контрпросвещения. Даже террорист, считающий себя последним и находящимся в изоляции адвокатом справедливости, может во имя общих принципов осуществлять желанную свободу посредством прямого насилия34. Но ведь не так уж трудно продемонстрировать непоследовательность или заблуждения в считающихся мнимыми моральных соображениях именно индивидуального террориста. Однако же неоконсерваторы особо подчеркивают этот крайний случай лишь для того, чтобы правильно осветить более общую проблему ограниченного характера моральных движущих сил в политике. Они хотят минимизировать обязательства по моральному обоснованию государственного строя.
При этом они - вместе с Гоббсом и Карлом Шмиттом - могут исходить из того, что государство в первую очередь должно легитимировать себя посредством того, как оно справляется с центральной задачей обеспечения мира, а также защиты от внешних и внутренних врагов. Этой точкой зрения объясняется приоритет проблемы внутренней безопасности, да и вообще стилизация мнимой конкуренции между правовым государством и демократией. Другие неоконсерваторы - в дополнение к технократическому тезису - исходят из того, что государство прежде всего должно выполнять функцию арбитража, наблюдая за целесообразным распределением компетенций, чтобы объективные закономерности функционально специализированных конкретных областей могли реализоваться "независимо от общеполитического волеизъявления"35. С этой точки зрения объясняется приоритет деполитизированных административных институтов и вообще стилизация мнимой конкуренции между разделением властей и демократией. В обоих случаях аргументация сводится к тому, что государственный строй следует "разгрузить" от демократического спора мнений о социально-политических постановках целей. Морально-практический элемент, от которого политика должна дистанцироваться, состоит в демократизации процессов принятия решения, которые должны рассматривать политические действия с противоположных друг другу точек зрения социальной справедливости, да и вообще желательных жизненных форм.
Актуальность таких соображений очевидна в ситуации, когда речь идет о следующем основополагающем вопросе: какую меру социальной несправедливости мы готовы заплатить за то, чтобы в связи с финансовым кризисом публичных бюджетов вновь запустить неизменный механизм, способствующий экономическому росту. Этот капиталистический механизм требует, к примеру, чтобы распределение рабочих мест осуществлялось исключительно через рынок труда даже в случае, если резервная армия труда продолжит увеличиваться.
По третьей рекомендации . Программное расставание с культурным модерном должно уступить место здравому осознанию традиции . Поскольку культурный модерн закрывает все шлюзы, соединяющие его с повседневной практикой, и поскольку культуры специалистов в достаточной степени отделены от повседневной практики, могут вступить в свои права сдерживающие силы здравого смысла, исторического сознания и религии. Однако же, рождение Постпросвещения требует помощи со стороны неоконсервативных сил. Эта помощь концентрируется вокруг "мужества, ориентированного на воспитание", т.е. вокруг образовательной политики, приспосабливающей воспитание в начальной школе к элементарным навыкам и второстепенным добродетелям (вроде прилежания, дисциплины и чистоплотности). В то же время такая помощь концентрируется вокруг "мужества, направленного в прошлое", в школе, семье и государстве. Неоконсерваторы видят свою задачу, с одной стороны, в мобилизации прошлого, с которым можно согласиться, а с другой стороны, в моральной нейтрализации иного прошлого, которое могло бы вызвать лишь критику и отвержение. Вальтер Беньямин характерной чертой историзма называл "вчувствование в победителей". Это и есть то, что сегодня нам рекомендуют неоконсерваторы. Так, о Густаве Хайнемане, предупреждавшем в духе Беньямина, что надо принимать во внимание и точку зрения побежденных, покоренных повстанцев и революционеров, сказано, что эта ориентация на фантомы собственного прошлого является "закрепителем незрелости"36. В той же связи располагаются и попытки искусственно истолковать господство национал-социалистов так, что любая ссылка на фашизм может отбрасываться как признак "ставшего универсальным господства софистики"37.
Однако бремя чаемого духовно-морального обновления возлагается не только на простые истины здравого смысла и исторических непрерывностей. Наиболее важно обращение к сплачивающей силе религии. Фактически Просвещение оказалось неспособным к одному: утолить потребность в утешении или способствовать исчезновению такой потребности. Также не был дан ответ на центральный вопрос: после того, как распались религиозные картины мира, удалось ли спасти профанные принципы универсалистской этики ответственности, а это значит: можно ли с полным основанием и благоразумно этими принципами пользоваться?
Как бы там ни было, при такой постановке вопроса мы все еще остаемся в пределах модернизма - пусть даже модернистской теологии. Эта постановка вопроса отводит нас от традиционалистского обновления религиозного сознания и обязывает к тому, чтобы мы уразумели целый спектр движений и импульсов, которые сегодня имеют место, к примеру, на церковных съездах. С одной стороны, религиозный фундаментализм подпитывается из весьма разнообразных источников; с другой же стороны, противостоящие фундаментализму течения высвобождают как раз то, что неоконсерваторам хотелось бы все-таки сдержать, например политически действенные силы проблематизации. Тут-то и собираются те, кого Шельский называет "посредниками в передаче смысла", а Люббе - "проводниками идеологии", "открывателями горизонтов", "специалистами по целевой рефлексии" и "следопытами". Если Дэниэл Белл непредвзято анализирует различные ориентации, положенные в основу новой религиозности в общинах и сообществах в церковных рамках и за их пределами38, то в поле зрения немецких консерваторов зачастую попадает лишь одно: социально-интегративная функция религиозного предания, предстающего в виде субстанциальной традиции, избавленной от необходимости обоснования. Преимущество этого функционалистского истолкования религии как "практики преодоления случайности", по мнению Люббе, состоит именно в том, что здесь затушевывается аспект значимости религиозной веры: "Функциональная дефиниция позволяет... в значительной степени "оставить в покое" трудности герменевтического представления непреходящего смысла ее древних учений. Функция в практической жизненной взаимосвязи - не то, чему мы можем присвоить "истинностный" или "ложный" предикат. Реализацию функций практического типа мы, скорее, назовем "целесообразной" или "нецелесообразной"39. Но традиции мы вновь пробуждаем к жизни не тем, что показываем, на какие добрые качества они воздействуют. Отступление к функционализму не исправляет того затруднительного положения, в котором - после историцистского Просвещения - оказался всякий чистый традиционализм. И Хоркхаймер еще в 1946 году заметил: "Как раз тот факт, что традицию сегодня приходится заклинать, показывает, что она уже не обладает властью над людьми"40.
Я не хотел бы, чтобы меня неправильно поняли: невосстановимые запасы нашей природной среды и символические структуры нашего жизненного мира - как исторически сложившиеся, так и современные жизненные формы - нуждаются в защите. Но защитить их можно лишь в том случае, если мы узнаем, что угрожает жизненному миру. Неоконсерваторы же переставляют местами причину и следствие. На место экономических и административных императивов, так называемых объективных необходимостей, которые монетаризуют и бюрократизируют все больше жизненных сфер, а также непрерывно продолжают преобразовывать всяческие отношения в товары и в объекты управления, - на место действительных очагов общественных кризисов они помещают призрак подрывной культуры "без берегов". Этот неправильный анализ провозглашает, что если неоконсерваторам предстоит сделать выбор, то жизненный мир, в том числе и привычный, для них вовсе не так сакрален, как они преподносят. Если христианские демократы без колебаний покрывают территорию ФРГ кабельными сетями, то социал-демократы в вопросах медийной политики являются, пожалуй, хранителями традиции. Мы должны бережно обходиться с субстанцией жизненных форм, показавших себя на деле, если они еще не разрушены динамикой роста, связанной с общественной модернизацией. Надо только задаться вопросом о том, кто будет оберегать запасы этих жизненных форм в случае опасности .
V
С политической культурой ФРГ сегодня дела обстояли бы хуже, если в первые послевоенные десятилетия она не воспринимала бы и не перерабатывала импульсы от политической культуры Америки. ФРГ впервые безоговорочно открылась Западу; в те годы мы усвоили политическую теорию Просвещения, постигли отражающуюся на формировании менталитета силу плюрализма, который поначалу был присущ только религиозным сектам; мы познакомились с радикально-демократическим духом американского прагматизма от Пирса до Мида и Дьюи. Немецкие неоконсерваторы отвращаются от этих традиций, черпая свои взгляды из других источников. Они цепляются за стародавний немецкий конституционализм, в котором от демократии сохраняется одно лишь правовое государство; они возвращаются к мотиву лютеровской государственной церковности, что укоренена в пессимистической антропологии, и к мотиву младоконсерватизма, наследники которого сумели в итоге заключить лишь половинчатый компромисс с модерном. Бисмарк сломал хребет политическому либерализму в Германии. То, что национал-либеральное крыло СвДП вызвало внутриполитический поворот к неоконсерватизму, не историческая случайность; в эти дни выясняется, что социал-либералы были недостаточно сильны, чтобы избавиться от сомнительных закладных немецкого либерализма.
Для политической культуры нашей страны упомянутый поворот несет с собой и опасность того, что фатальный порочный круг замкнется. Отходную культурному модерну и почитание общественной модернизации сегодня могут одобрить лишь те, кто - будучи в общем и целом антимодернистами - выплескивает вместе с водой и ребенка. Если бы модерну было нечего предложить, кроме восхвалений неоконсервативной апологетики, то было бы понятно, отчего интеллектуальная молодежь не предпочитает возвращение к Ницше через Деррида и Хайдеггера и не ищет спасения в многозначительных настроениях ставшего культовым и обновленного, но подлинного и не искаженного компромиссами младоконсерватизма.
Примечания:
[1] Habermas, Jurgen. Die Kulturkritik der Neokonservativen in den USA und in der Bundesrepublik, S. 30-56, aus: Habermas, Jurgen. Die Neue Unubersichtlichkeit. Kleine Politische Schriften V © Suhrkamp Verlag Frankfurt am Main 1985.
[2] H. Ruhle u. a. (Hg.). Der Neokonservatismus in der Vereinigten Staaten. St. Augustin, 1982. За множество плодотворных идей я благодарен Х . Дубилю (Dubiel). См . только что вышедшую его монографию : H.Dubiel. Was ist Neokonservatismus? Frankfurt, 1985.
[3] Американского комитета за свободу культуры (англ.). - Прим. пер.
[4] Сложившегося положения дел (лат.). - Прим. пер.
[5] P. Steinfels. The Neoconservatives. New York, 1979, p. 55.
[6] P. Graf Kielmannsegg. Demokratieprinzip und Regierbarkeit. Stuttgart, 1977, s. 122.
[7] P. Steinfels. The Neoconservatives, (s. Anm. 2), p. 65.
[8] J. Heidorn. Legitimitat und Regierbarkeit. Berlin, 1982, s. 249.
[9] D. Bell . The Cultural Contradictions in Capitalism. New York, 1976.
[10] D. Bell . The New Class: A Muddled Concept, in: ders. The Winding Passage. Cambridge, 1980, p. 163 ff.
[11] H. Klages, P. Kmiecak (Hg.). Wertwandel und gesellschaftlicher Wandel. Frankfurt, 1979, s. 179-365.
[12] D. Bell . The Cultural Contradictions in Capitalism. New York, 1976.
[13] В соответствие (фр.). - Прим. пер.
[14] По поводу «младоконсерваторов» см. лекцию «Модерн - незавершенный проект» в данном сборнике, в котором Хабермас выделяет три формы консервативной реакции на проект современности, получившие широкое распространение в социальной мысли Запада в 1970-1990-е годы. - Прим. ред.
[15] Т.е. в Англии и во Франции. - Прим. пер.
[16] J. Ritter. Hegel und die franzosische Revolution (1956), in: ders. Metaphysik und Politik. Frankfurt, 1969, s. 183 ff.
[17] E. Forsthoff (Hg.). Rechtstaatlichkeit und Sozialstaatlichkeit. Darmstadt, 1968.
[18] E. Forsthoff. Der Staat in der Industriegesellschaft. Munchen, 1971.
[19] A. Gehlen. Der Mensch. Berlin, 1940.
[20] A. Gehlen. Urmensch und Spatkultur. Frankfurt; Bonn, 1956; ders. Die Seele im technischen Zeitalter. Hamburg, 1957.
[21] A. Gehlen. Uber kulturelle Kristallisationen, in: ders. Studien zur Anthropologie und Soziologie. Neuwied, 1963, s. 321.
[22] A. Gehlen. Zeitbilder. Frankfurt, 1965, s. 202-233.
[23] См. речь Гельмута Коля на заседании бундестага 9.IX.82.
[24] A. Gehlen. Moral und Hypermoral. Frankfurt, 1969; в дальнейшем - статьи в его же Einblicke. Frankfurt, 1978. S. 253-530.
[25] D. Bering. Die Intellektuellen. Stuttgart, 1978.
[26] В порядке слов латинского алфавита. - Прим. пер.
[27] R. Lowenthal. Gesellschaftswandel und Kulturkritik. Frankfurt, 1979, s. 38.
[28] G. Rohrmoser. Ideologische Ursachen des Terrorismus I, Ideologien und Strategien. Koln, 1981, s. 273 ff.
[29] H. Jager, G. Schmidtchen, L. Sullwold. Analysen zum Terrorismus 2, Lebenslaufanalysen. Koln, 1981.
[30]Сообщение (англ.). - Прим. пер.
[31] H. Lubbe. Wissenschaft nach der Aufklarung, in: ders. Philosophie nach der Aufklarung. Dusseldorf, 1980, s. 45 ff.
[32] H. Sedlmayr. Asthetischer Anarchismus in Romantik und Moderne, in: Scheidewege, 8, 1978, s. 174 ff., здесь S. 195.
[33] Ibid.
[34] H. Lubbe. Freiheit und Terror, in: ders. Philosophie nach der Aufklarung. Dusseldorf, 1980, s. 239 ff.
[35] H. Schelsky. Systemuberwindung, Demokratisierung, Gewaltenteilung. Munchen, 1973, s. 58.
[36] H. Lubbe. Zwischen Trend und Tradition. Zurich, 1981, s. 17.
[37] G. Rohrmoser. Zasur. Stuttgart, 1980, s. 27.
[38] D. Bell . The Return of the Sacred, in: The Winding Passage (s. Anm. 7), p. 324 ff.
[39] H. Lubbe. Religion nach der Aufklarung, in: Philosophie nach der Aufklarung. Dusseldorf, 1980, s. 69.
[40] M. Horkheimer. Kritik der instrumentellen Vernunft. Frankfurt, 1974, s. 74.