Реорганизация мирового политического пространства идет по нескольким направлениям. Меняется соотношение сил на мировой сцене, или геополитический баланс. Это происходит не только из-за усиления и ослабления традиционных полюсов стратегической мощи, но также из-за появления новых сфер соотношения сил. Процесс сопровождается множеством конфликтов локального, регионального и мирового масштаба. Эти конфликты не могут быть сведены к отношениям между национал-государствам*, имеющими одинаковый международно-правовой статус. Статус самих национал-государств проблематизируется, а рядом с ними возникают новые агенты с еще более проблематичным статусом. Субъекты международного права становятся все менее стабильными. Сверх того, нарастает проблематичность их отношений с индивидами.
* [Национал-государство - термин автора статьи. В современной литературе принят другой термин - нация-государство. - Ред.]
Рефлексия на эту ситуацию имеет сильный проектно-оценочный оттенок и явно адресована действующим политикам и юристам. Значительная часть этой рефлексии концентрируется вокруг вопроса: "Каковы этические основания суверенного государства как института ввиду происходящих перемен в содержании государственности (statehood) и каковы институциональные альтернативы суверенной государственности?" [Sorensen 2001: 187]. В ходе обсуждения этих проблем: 1) подрывается доктрина национал-государственного суверенитета; 2) идут поиски другого или других агентов (носителей) суверенитета; 3) нащупываются такие структуры взаимодействия, где идея национального или государственного суверенитета вообще была бы излишней.
Подвергаются критическому анализу такие сущности (если угодно, псевдосущности, квазисущности, или понятия), как нация, государство, национал-государство, сопутствующие им идеологии - в частности, партикуляризм и национализм, рассматриваются политические проекты типа культурной унификации и практики - коллективная самоидентификация и т.д. Проблематизируются принципы права на самоопределение и критерии различения внутренней и международной политической сфер. Эта тематика разрабатывается в моральном, правовом, содержательном и функциональном аспектах.
Эндрю Винсент [Vincent 2002: 34-35] обращает внимание на то, что с некоторых пор личности и группы все меньше демонстрируют склонность к универсалистской идентификации и все больше определяют себя в партикуляристском духе. Это смещение в сторону партикуляризма идет во всех аспектах и на всех уровнях самосознания - от обыденно-политического до международно-правового и мировоззренческого. Ключевым понятием здесь оказывается концепт нации и соответствующая ему форма ощущения партикулярности - национализм. Винсент приводит характерную цитату из П. Валери: "Занятно, что представления о нациях… антропоморфны. Считается, что у нации есть суверенитет и собственность. Нация владеет, покупает, продает, пытается жить и процветать за чужой счет; нация ревнива, горда, богата и бедна; она не одобряет других; у нее есть друзья и враги. Короче, нация - это личность, и по укоренившейся привычке все крайне упрощать мы приписываем нациям чувства, права, обязанности, добродетели и пороки, волю и ответственность". Валери, комментирует Винсент, правильно замечает, что идея нации паразитирует на риторике индивидуальности и идентичности, на понятиях неделимости, общих целей и интересов, совместного действия.
Эта риторика инкорпорирована в теорию государства через концепции суверенитета и "юридического лица" (legal personality). С использованием категории нации оказывается возможным обсуждать "индивидуальность государства" (individuality of the state) просто потому, что "понятия государства и суверенитета" заполняют "пустоту понятия нации" (vacuity of the nation). "Национализм, несмотря на все его высокопарные разглагольствования об идентичности, не располагает языком для выражения этой идентичности, кроме рутинных разговоров о суверенитете. Без этого дискурса вокруг суверенитета он был бы банкротом" [Vincent 2002: 34-36].
Понятие "суверенитет" - центральное как для ранней, так и для новой теории государства. Насыщение его содержания связано (здесь Винсент делает оговорку, что не все политологи с этим согласны) с первым систематическим развитием понятия государства в юридической и политической теории и практике. Суверенитет - источник закона (хотя для многих теоретиков абсолютизма государство - собственность суверена в прямом смысле слова). В то же время суверенитет утверждает единство тех, кто имеет представительство в данном субъекте власти, и это единство противопоставляется в качестве партикулярности всему, что существует вовне, т.е. множеству других государств. Таким образом, "суверенитет существовал, прокламируя свою неделимость и партикулярность" [Vincent 2002: 28].
"Национализм партикуляристичен, поскольку государство и суверенитет партикуляристичны… Сомнения по поводу таких коллективностей, как государства и "суверенности", неизбежно порождают сомнения в национализме. Понятия глобализации, космополитизма, мультикультуры угрожают и национализму, и государственничеству (statism). Излюбленные националистами понятия вроде культурной идентичности и местно-регионального самоопределения не более чем пустые суррогаты концепта суверенитет, используемые в тех случаях, когда этого слова хотят избежать [Vincent 2002: 34-35].
Понятие национального суверенитета и сам национализм оказываются греховными дважды: и как грех "партикуляризма", и как инструмент подавления других "партикулярностей". Но ко всем иным формам партикуляризма в качестве основания суверенитета Винсент тоже относится скептически. Партикуляризм - мощное настроение, постоянно артикулируемое в политическом дискурсе. Но он порождает раскол (divisive), непоследователен и концептуально сомнителен. Впрочем, предлагая весьма радикальную критику партикуляризма, Винсент тут же оправдывается и говорит, что предпринимает ее вовсе не обязательно в пользу универсализма или космополитизма. По-видимому, этот политолог опасается обвинений в фантазерстве, поскольку универсалистская позиция связана с такими идеями, как "мировое правительство", "всемирная федерация" и подобные им, все еще имеющие репутацию еретических утопий. Сторонники этих идей до сих пор приступают к своим рассуждениям с оборонительных маневров, как, например, авторы сборника "По направлению к глобальной политии" [см.: Ougaard, Riggot 2002: 6-16] начинают с комментариев к обычным сомнениям в возможности "глобальной политии". Эти сомнения сводятся к следующему: невозможность конституционности в глобальном масштабе, бессодержательность универсализма, недопустимость подстановки "всемирной политии" на место реально существующей системы международных отношений.
Подвергается вивисекции и понятие коллективного самоопределения. Кто имеет право самоопределяться и на каком основании? Дэвид Копп, ссылаясь на Дж. Ст. Милля, рассуждает следующим образом: "Я исхожу из того, что справедливость требует, чтобы государства управлялись демократически… В частности, на этом основан мой тезис о том, что общества с территорией и устойчивым стремлением к самоуправлению имеют право оформить себя в качестве государств… Но я также полагаю, что в плюралистическом обществе принцип, согласно которому "нации" и культурно однородные группы имеют право на самоопределение, становится антидемократичным" [The Morality of Nationalism 1997: 277-278].
В принципе часть всегда имеет право отделиться от целого: "Утверждение, что только легитимные государства имеют право на самоопределение, не может быть обосновано". Но: "Право на самоопределение имеет основания не в культурной или национальной специфике группы. Скорее группа как территориальное и политическое единство имеет право на самоопределение в силу демократических прав ее участников" [The Morality of Nationalism 1997: 297]. Таким образом, провозглашается приоритет компактной территориальности над культурной самобытностью. Демократический плюрализм, когда он в действии, делает нелегитимной сецессию на национально-этнической основе, даже если национально-этническая группа территориально компактна. Но если население территории достигло консенсуса в своем стремлении к самоопределению, то это стремление легитимно, независимо от этнической однородности территории.
В то время как одна теория критикует идею суверенитета культурной общности, другая подвергает критическому разбору идею культурной унификации. Австралийский автор Хезер Рэй [Rae 2002] называет попытки унифицировать культуру в пределах территории государственного суверенитета практикой "патологической гомогенизации" - красноречивое, чтобы не сказать страстное, определение. Эта практика исходила из доктрины совпадения культурной и государственной идентичностей. И магистральные теории международных отношений "рассматривали формирование государственной идентичности и интереса как иррелевантные для анализа международной политики, проводя резкое различие между внутренней и международной сферами" [Rae 2002: 298]. При этом идентификационная политика государства, т.е. в сущности его культурная политика, оказывалась сугубо внутренним делом суверенного государства.
Теперь эти практики уже рассматриваются как нелегитимные, с точки зрения гуманитарных норм, и угрожающие региональной безопасности. Но хотя "ссылка на абсолютный суверенитет не служит моральным или легальным оправданием патологической гомогенизации, на практике она все еще представляет проблему для международного сообщества, поскольку все его участники являются "индивидами" на основании того же принципа" [Rae 2002: 304]. Иными словами, каждый индивид, включенный в международное сообщество, опасается применять санкции к "гомогенизаторам", поскольку те же санкции могут быть направлены против него самого. Рэй призывает внимательно изучать, "каким образом международные нормы усваиваются или нет государствами", и, конечно, здесь особый интерес представляет возможность "диффузии норм и легитимной государственности в незападные государства, что сделало бы патологические практики менее вероятными" [Rae 2002: 309]. В конечном счете все это нужно для того, чтобы международное сообщество получило шансы на реальное вмешательство в культурную политику отдельных государств.
Тем более велика эта потребность в связи с нарастанием тенденции к сецессии. Усиливается ощущение, что система международных отношений должна быть изменена так, дабы возникающие конфликты можно было бы решать на межнациональном уровне. Ален Бьюкенен настаивает, что "эффективный и принципиальный международный ответ на кризис сецессии должен быть элементом более широкого институционального ответа на широкий круг проблем самоопределения.
Международному праву следует провести четкое различение между сецессией и менее радикальными формами самоопределения, а также предписать субъекту самоопределения сначала обсудить возможность менее радикального решения. Должен быть недвусмысленно отвергнут "националистический принцип", равно как и представление, будто любая группа с легитимной заинтересованностью в самоопределении имеет право выбрать самую радикальную его форму самоопределения. Для решения подобных конфликтных ситуаций необходимо развитие международного права в двух сферах. Во-первых, предстоит определить принципы процедур для выработки соглашений о справедливых условиях сецессии в тех случаях, когда она уже происходит или вот-вот произойдет. Во-вторых, надо наметить принципы для определения условий, на которых какая-либо группа признается имеющей prima facie право отделиться и полномочия вести переговоры о справедливых условиях этого отделения и их соблюдении" [The Moralite of Nationalism 1997: 319].
Далее Бьюкенен обращается к особому классу конкретных случаев. Инициаторы сецессии часто ссылаются на дискриминирующее перераспределение благ или эксплуатацию. Но международное признание возможности сецессии на этих основаниях крайне затруднительно. Каковы критерии "справедливого распределения"? Можно прийти на сей счет к согласию? Даже если такое согласие удастся достигнуть и построить некую теорию "распределительной справедливости", то все равно останутся сомнения по поводу применимости этого понятия в международном праве. Нужна не столько теория, сколько прецеденты согласия по поводу некоторых реальных случаев "распределительной несправедливости" (distributive injustice). В любом случае очень трудно подвести этот сюжет под действие международного права - не менее сложно, чем это было с правами человека 50 лет назад. В данном отношении необходима "конвергенция моральных норм".
Возможность определения параметров этого решения в будущем также зависит от того, "в какой мере международные или хотя бы региональные институты смогут взять на себя редистрибутивную функцию, которая теперь является почти исключительной прерогативой индивидуальных государств" [The Morality of Nationalism 1997: 319]. Если эта монополия будет нарушена и если региональные и международные организмы окажутся способными играть существенную роль в распределительной справедливости, прогресс в договоренности о минимальных нормах справедливого распределения будет возможен.
Сравнительно простыми кажутся случаи, когда сецессионисты требуют себе обратно отобранное самоопределение, как это было, например, с балтийскими республиками, или нарушаются несомненные права человека, как происходит с курдами. Но гораздо труднее ситуации, когда группе предлагают менее радикальную форму автономии, а она ее отвергает, требуя сецессии. Если авторитетная международная инстанция определит, что сецессия неизбежна или очень вероятна, она может предписать сторонам их непременное участие в совещании по поводу условий сецессии. Это уже кое-что, но неясно, что в состоянии сделать международная инстанция в случае, когда сами стороны не могут добиться компромисса.
В целом, по мнению Бьюкенена, универсальная правовая рамка для всех конфликтов этого рода невозможна. Пока было бы реалистично хотя бы "приступить к выработке принципов и созданию институтов, которые помогли бы удерживать государства от нарушения элементарных норм международного права и в то же время защищали бы и поддерживали тех, кто имеет легитимные основания для создания собственного государства, с тем чтобы избежать серьезных несправедливостей" [The Morality of Nationalism 1997: 320].
Таким образом, ценности и доктрины, дающие основания современной государственности, теряют свой авторитет. Интеллектуальный климат благоприятствует процессу глобализации. Но возникает ли глобальная полития (global polity)? Если да, то какой вид она приобретает? Что при этом происходит с существующими государствами? На этот счет имеется широкий спектр представлений как в описательном, так и в нормативном планах.
И неолибералы, и радикалы предусматривают ослабление государства. Разница между ними заключается в том, что неолибералы видят этот процесс как демонтаж государственной структуры и дерегулирование посредством рынка, а радикалы предпочитают говорить о самоуправляющихся предприятиях, независимом труде и общине наряду с институтами демократического правления (governance). По-разному они определяют опорную политическую агентуру как перестройки нынешнего устройства, так и возникающей системы. Неолибералы возлагают надежды на эффективное политическое руководство (в ущерб бюрократии) и институты для поддержания мировой свободной торговли. Радикалы рассчитывают на социальные движения, негосударственные организации (НГО) и агентов социальных изменений "снизу". Это, так сказать, одновременно "правый" и "левый" глобально-политический идеал. При всех различиях и тот, и другой, однако, прогнозирует ослабление государственных структур, хотя либералы скорее приветствуют его, а радикалы вынуждены считаться с ним как с неизбежностью.
Между вышеуказанными двумя подходами разместились варианты компромиссного центризма, именуемые по-разному: например, "либеральные интернационалисты", "институциональные реформисты", "глобальные трансформисты". Кроме того, есть еще и "государственники-протекционисты"; они ближе всех к "антиглобализму".
Исследовательская группа (Центр по изучению глобализации и регионализации Уорвикского университета) считает, что вопреки скептицизму многих теоретиков и наблюдателей, "мировая полития" возникает. Фактически управление из-за пределов национал-государства (governance beyond the nation-state), как пишет один из авторов этой книги Майкл Цюрн, уже вполне существует. Он предпочитает говорить не о "глобализации", а о "социетальной денационализации", которую он понимает как "возникновение социальных пространств более обширных, чем государства, но не обязательно глобальных" [см.: Ougaard, Riggot 2002: 80]. Это расширение границ социально интегрированных территорий требует регулирования за пределами границ национал-государств. Удовлетворение подобной потребности проблематично. Международные институты возникают, но остается неясным следующее: 1) адекватен ли по масштабу этот процесс потребностям, возникающим в ходе социетальной денационализации; 2) могут ли появляющиеся институты компенсировать дефицит управления в границах национал-государств; 3) осуществимы ли глобальные общественно-политические практики.
Функционализм на все три вопроса отвечает утвердительно. Этот теоретический подход объясняет логикой функциональной адекватности и образование национал-государств, и их вытеснение "международным правлением" (international governance), осуществляемым как без участия правительств, так и при оном. Реализм не видит особого смысла в такой постановке вопроса, полагая, что все международные институты возникают или не возникают в зависимости от того, отвечают они или нет интересам гегемона мировой политики, - на сегодня это США. В теории транснациональной власти в мировой экономике считается, что корректировать рынок можно только в национальных границах. За их пределами все решают собственники капитала. Теория рационалистической институционализации (Цюрн ссылается в особенности на Ф. Шарпфа) полагает, что управление за пределами национал-государств возможно, но не может компенсировать падение эффективности национальной политики [см.: Ougaard, Riggot 2002: 82-84].
Цюрн полагает, что рационалистические теории международных отношений наиболее правдоподобно описывают реальность. Он пользуется понятиями негативных и позитивных международных регуляций (соответственно, институтов). Первые предполагают совместный отказ от определенных практик, например, от торговых ограничений. Вторые - гармонизацию национальных политик - от унификации продуктовых стандартов и норм до единой учетной ставки. Негативные регуляции стали уже довольно обычным явлением. Некоторые из них даже содержат элементы супранациональности, чтобы обеспечить себе институциональную лояльность. Что же касается позитивных регуляций, то здесь картина сложнее. Например, функция вэлфэра институционализируется на международном уровне крайне редко и с большим трудом. Позитивные институты, если и возникают, то касаются "регуляции продукта". Регуляция же производств (с дистрибутивными импликациями) намного труднее, она появляется только сейчас и главным образом в практике Европейского союза. Позитивным международным институтам легче возникнуть в сфере безопасности.
В целом, исследователи фиксируют тенденцию сужения "внутренней" компетенции суверенных государств и расширение "международной". Но при этом второй процесс отстает от первого не только в техническом, но и в политическом смысле. Это означает, в частности, что принятие решений на транснациональном уровне происходит не в рамках демократической процедуры, установившейся с некоторых пор в современном государстве.
Данное отставание Ричард Лонгхорн (Гарвард) диагностирует так: "Есть признаки, что новые полюсы силы и новые сферы действия начинают генерировать собственные зачаточные системы менеджмента и контроля. Это можно приветствовать. Однако нет признаков, чтобы такие новые структуры либо сохраняли бы традиционные методы обеспечения демократичности операций в соответствующих сферах, либо вырабатывали бы новые варианты конституционной самоорганизации. Подобное отставание чревато политическими конфликтами и спорами в ближайшем будущем; существует значительный риск того, что здесь возникнет обширная сфера насилия" [Longhorn 2001: 136].
Эта проблема сейчас болезненно ощущается в ЕС, где растет беспокойство по поводу того, что представительная демократия в странах-участницах Союза не воссоздается на общеевропейском уровне параллельно с перемещением на данный уровень политических прерогатив.
Жан-Поль Фитусси [Fitoussi 2002] в связи с этим ставит вопрос об агентуре суверенитета. Европейский союз, замечает Фитусси, развивается парадоксально: страны-участницы лишаются существенных прерогатив суверенитета, которые не компенсируются на уровне Сообщества. Понятие национального суверенитета выхолащивается, а концепт европейского суверенитета не наполняется должным содержанием. В результате управление Европой осуществляется как "управление по правилам", а не как "управление по выбору", т.е. власть фактически переходит к бюрократии.
Между тем "управлять значит делать выбор", и мы привыкли думать, что процедура выбора должна быть демократичной. Демократия, помимо собственной ее ценности, имеет еще и то преимущество, что позволяет лучше других форм правления реагировать на изменение обстоятельств. В отличие от рынка демократия формирует свой выбор как выбор между социальными целями. В чем он состоит, проясняется в ходе дискуссий и убеждения несогласных. Некоторая доза демократии просто необходима, если имеешь дело с непредвиденным или в ситуации, когда правила оказываются бесполезны. Одним словом, чтобы управлять, нужно обладать суверенитетом.
Хотя агентура европейской интеграции проявляет упрямую политическую волю (la volonte politique obstinee) в конструировании Европы как политической целостности, на полпути, в отсутствие непротиворечивого политического проекта, в Европе возникает некое пустое пространство с дефицитом суверенитета. Такое положение, категорически настаивает Фитусси, совершенно неприемлемо в долгосрочной перспективе: "То, что европейская конструкция ограничивает свободу выбора наций, естественно; точно так же в свое время в ходе конструирования наций ограничивалась местно-региональная свобода - в этом, в конце концов, суть объединения. Но независимость экономической политики Евросоюза от всякого демократического процесса полностью порывает с политической традицией европейских народов и вредна для экономической эффективности ЕС в целом" [Fitoussi 2002: 9].
Филипп Шмиттер [см.: Gustavsson, Lewin 1996] тоже считает, что в Европе значение представительной демократии и парламентаризма уменьшается. Но его интересует не столько судьба демократии, сколько конфигурация и структура новых геополитических образований. Если национал-государства размываются (увядают), то что приходит на их место?
Европейская интеграция, напоминает Шмиттер, имела два исходных принципа: 1) направлять представительство территориальных интересов исключительно через национальные правительства; 2) обеспечивать представительство интересов функциональных участников на уровне транснациональных европейских ассоциаций. Ж. Моннэ с компанией сочли первый принцип все равно неустранимым (inescapable), а новую суперструктуру строили исподтишка на основании второго принципа, который Шмиттер называет неофункционализмом. Поначалу дело шло хорошо, но потом все застопорилось. Период между 1960 и 1980 гг. явился фазой "межправительственности" (intergovernmentalism), когда и функциональные интересы транслировались через национально-территориальные каналы. Потом произошла контаминация подходов, и теперь царит полная неопределенность относительно того, что следует ожидать в будущем. Споры о том, будет ли в Европе федеральное сверхгосударство либо нет, кажутся беспредметными. Никто толком не знает, что будет. Шмиттер писал эти строки в 1996 г., и с тех пор евросоюзная воля к политическому самовоплощению (по словам Фитусси) как будто усилилась, о чем свидетельствует работа конвенции под председательством В. Жискар д'Эстэна и конституционная интервенция самого Р. Проди. Но насколько успешными будут политические стимулы в пользу федерации, все еще неясно. Сопротивление федерализации ЕС, прежде всего со стороны Великобритании, очень сильно. А расширение Евросоюза должно, вероятно, осложнить процесс политической интеграции.
Но вернемся к остроумным рассуждениям Шмиттера. Он конструирует четыре идеальных типа комбинирования территориальных и функциональных участников (constituancies), называя их госфедерация, конфедерация, консорциум и кондоминиум. Он полагает, что европейская интеграция скорее всего приведет к возникновению кондоминиума. В этом конструкте состав территориальных участников будет переменным, сами они - непредсказуемо изменяющимися (tangential), эгалитарными, дифференцированными, обратимыми. А функциональные участники - переменными, рассеянными, поделенными между несколькими другими участниками на доли (shared), частично совпадающими. Перемены в этой постоянно трансформирующейся структуре будут происходить оппортунистически, т.е. по направлениям, полагающим в каждый данный момент политически возможными различные политидентичности. (Примером подобного "события" может служить недавнее принятие в Евросоюз 10 новых членов.) В итоге идентичность и самоутверждение (self assertion) примут форму, какую они имели в средневековье.
"Кондоминиум" - беспрецедентная форма. "Именно те элементы, которые государственная система так долго фиксировала в их совмещенности, будут разделены и поменяются непредсказуемым образом. Вместо одной Европы с узнаваемыми границами смежных единиц, дискретными и определимыми популяциями будет много Европ, сосуществующих и сменяющих друг друга. Вместо еврократии, аккумулирующей вокруг одного центра решение отдельных, но политически координированных задач, будут многочисленные региональные институты, сравнительно автономно решающие общие проблемы и производящие разные общественные блага (public goods). Более того, рассеяние и перекрытие их сфер - не говоря уже об их неконгруэнтном составе (членстве) - будут порождать конкуренцию и даже конфликтные ситуации" [см.: Gustavsson, Lewin 1996: 226]. Никто, подчеркивает Шмиттер, сознательно не будет конструировать кондоминиум. Это - спонтанная реальность.
Особенно интересно, какие же именно территориальные единицы окажутся участниками такого кондоминиума. Многое указывает на то, что на место нынешних национал-государств могут прийти субнациональные (субрегиональные) образования. Так вот, "насколько эффективны они будут в установлении отношений друг с другом и с Евросоюзом в обход национал-государств", - это надо будет еще посмотреть" [см.: Gustavsson, Lewin 1996: 231]. Действительно, перед нами вырисовывается сложная картина.
Образ будущего осложняется еще и тем, что государство государству рознь. Современное государство (modern state) оказалось очень успешной организацией, эффективной и стабильной. У него, надо думать, своя судьба. Если бы мировое сообщество состояло только из таких государств, то оно имело бы иные перспективы. Но вот "постколониальные" и "постмодерные" государства очень нестабильны, и мировой порядок с их участием будет меняться параллельно их собственным превращениям. Как пишет Георг Соренсен, мыслимы несколько направлений этой эволюции: 1) изменение международного легального контекста, в котором будет возможен суверенитет, не достигающий степени конституционной независимости; 2) превращение слабой эмпирической государственности в более субстанциальную государственность. При этом будет происходить либо (а) возвращение к более конвенциональным формам межгосударственного сотрудничества, либо (б) движение в сторону настоящих федеральных структур [Sorensen 2001: 163].
Соренсен считает, что на самом деле все эти варианты маловероятны (посмотрите, что пишет Шмиттер о "кондоминиуме"). В мире государств новых типов и неустойчивых конструктов Соренсен призывает внимательно изучать "результирующие вариации соотношения "внутренней" и "международной" компетенции в делах субъектов международных отношений и международного права" [Sorensen 2001: 163). Данная рекомендация перекликается с предложениями Хезер Рэй [Rae 2002]. В сущности, все это суммируется таким образом: как государство имярек согласно определить содержание своего суверенитета и собственные границы и как при этом оно решает проблему своей идентичности.
Большинство формально существующих государств берут себе за образец "современное государство" (т.е. пытаются осуществить вариант, который обозначен под номером 2 в схеме Соренсена). Но большой вопрос: являются ли постколониальное и постмодерное государства недоразвитыми формами "модерного государства" или заготовкой для чего-то принципиально нового? Накапливаются основания для подозрения, что длительно существующие формы вообще больше возникать не будут. В целом соотношение "внутреннего", "местно-регионального" и "международного" в постколониальной и постмодерной государственности лучше укладывается в схемы "глобальных политий"; с этим не согласятся разве что сторонники консервативной (в историческом смысле) "государственно-протекционистской" школы. А если так, то, скорее, "современное государство" должно бы эволюционировать в сторону "постмодерного".
Тут на самом деле нужны массивные эмпирические исследования. Одно из таких исследований - коллективный труд под редакцией Пола Кеннеди и Катерин Данкс [Kennedy, Danks 2001]. Разделы этой книги посвящены происходящему с боснийскими сербами, таи, немцами после воссоединения Германии, ирландцами, израильтянами, южноафриканцами и шотландцами. Вот что пишет сама Данкс о России: здесь "формальная власть концентрируется в суперпрезидентстве, которое находится в конфликте с упрямым и обструктивным парламентом и олигархами, имеющими не положенное им влияние на правительство. Такое развитие неблагоприятно для глубоко усвоенного уважения (substantive belief) народа к либерально-демократической политике и будет также блокировать (frustrate) развитие российской гражданской идентичности… Новая национальная идеология еще не выработалась и неясно, окажется ли возможной идеология, способная объединить все народы России" [Kennedy, Danks 2001: 45].
Неопределенность с идентичностью - симптом и эпифеномен неопределенности с типом государственности. Что касается России, то теперь широко распространено мнение, что она так и не оформилась в нацию вместе со своими партнерами по новейшей истории. Типично для этой системы взглядов рассуждение Ричарда Пайпса [см.: Gustavsson, Lewin 1996]. Он считает, что территориальное национал-государство, существующее, например, в Англии с 1600 г., в России только теперь начинает функционировать. Европа, соглашается со многими Пайпс, начинает возвращаться к средневековой аранжировке, но Россия не способна перепрыгнуть через "modern period". Пайпс уверен, что на ту сторону "модерна" можно попасть, только пройдя через этот период.
Безусловно, Россия находится сейчас в парадоксальной ситуации, и то, как она разрешится, на самом деле неизвестно. Пайпс, конечно, чересчур доктринален. Было бы, конечно, неосторожно утверждать, что Россия, напротив, перепрыгнет или даже уже перепрыгнула через "модерн". Но утверждение Пайпса столь же неосторожно, если не более. На самом деле вся эта терминология неэффективна. Сейчас содержательно важнее, какой дискурс будет преобладать в России в ближайшем будущем: националистический, космополитический, сецессионистский… Но интереснее всего то, что в этой - иной - терминологии проблематика России выглядит аналогично проблематике любой другой страны. С точки зрения ближайшего развития, важно не упустить из виду, что в разных популяциях возобладает разный дискурс. Это окончательно запутывает картину и делает будущее даже более неопределенным, чем оно выглядит у Шмиттера.
Так или иначе, но стабильность мирового порядка, если она вообще не была иллюзией, продолжалась очень недолго. Можно допустить, что нынешняя дестабилизация представляет собой кризис, который, в конце концов, сменится новым порядком. Лонгхорн полагает: эта ситуация неустойчивости окажется не менее значительной, чем та, что произошла два с половиной века назад, когда появились современные государства. Он вспоминает в связи с этим эпохи падения Рима, краха китайских династий, Ренессанса и Реформации. По мнению Лонгхорна, в ходе этой реорганизации "проигравшей стороной будут государства - и как структуры, и как элементы более обширных систем. А выиграют разные сферы человеческой деятельности - и светлые, и темные" [Longhorn 2001: 133].
Однако есть основания думать, что Лонгхорн даже преуменьшает масштаб нынешней трансформации. Все-таки упомянутые им кризисы прошлого были пространственно ограничены и кончались возвращением к системам (каковы бы ни были их элементы), которые по нынешним меркам выглядят статичными. С другой стороны, возможна и такая гипотеза, что нынешняя нестабильность сохранится и потом придется ее интерпретировать как "стабильность нового качества". Если баланс и восстановится, то это будет баланс "динамической системы", находящейся в состоянии постоянных быстрых изменений во всех ее компонентах.
Но даже и это еще не все. Если верить видению Мишеля Фуко, то мы находимся на пороге гораздо более радикальной революции. Фуко считал, что политическая мысль одержима "персоной суверена". Нам нужна политическая философия, настаивал он, построенная не вокруг проблемы суверенитета. Хотя ни одно из концептуальных положений, включенных в данный обзор, окончательно не порывает с традицией, заклейменной Фуко, в работах всех цитированных авторов заметна некоторая воля к выходу на новый уровень дискурса. Если мы верим, что "в начале был дискурс", то можно считать, что революция уже началась…
- Fitoussi J.-P. 2002. La Regle et la Choix. Р.: Seuil.
- Gustavsson S., Lewin L. (eds.) 1996. The Future of the Nation State. Stockholm.
- Kennedy P., Danks C. J. (eds.) 2001. Globalization and National Identities. Palgrave.
- Longhorn R. 2001. The Coming of Globalization. Palgrave.
- The Morality of Nationalism. 1997. Oxford.
- Rae H. 2002. State Identities and the Homogenisation of People. Cambridge Univ. Press.
- Sorensen G. 2001. Changes in Statehood. The Transformation of International Relations. Palgrave.
- Ougaard V., Riggot H. (eds.) 2002. Toward a Global Polity. Routledge.
- Vincent А. 2002. Nationalism and Particularity. Cambridge Univ. Press.